41
Мы располагаем теперь и волнующим рассказом об этом самой Екатерины Андреевны:
«30 янв. 1837 г. Петербург
Милый Андрюша, пишу к тебе с глазами, наполненными слез, а сердце и душа тоскою и горестию; закатилась звезда светлая, Россия потеряла Пушкина! Он дрался в середу на дуэли с Дантезом, и он прострелил его насквозь; Пушкин бессмертный жил два дни, а вчерась, в пятницу, отлетел от нас; я имела горькую сладость проститься с ним в четверьг; Он сам этого пожелал. Ты можешь вообразить мои чувства в эту минуту, особливо, когда узнаешь, что Арнд с перьвой минуты сказал, что никакой надежды нет! Он протянул мне руку, я ее пожала, и он мне также, и потом махнул, чтобы я вышла. Я, уходя, осенила его издали крестом, он опять мне протянул руку и сказал тихо: «перекрестите еще», тогда я опять, пожавши еще раз его руку, я уже его перекрестила, прикладывая пальцы на лоб, и приложила руку к щеке: он ее тихонько поцеловал и опять махнул. Он был бледен как полотно, но очень хорош; спокойствие выражалось на его прекрасном лице. Других подробностей не хочу писать, отчего и почему это великое нещастие случилось: они мне противны; Сонюшка тебе их опишет. А мне жаль тебя; я знаю и чувствую, сколько тебя эта весть огорчит; потеря для России, но еще особенно наша; он был жаркий почитатель твоего отца и наш неизменный друг двадцать лет» (Переписка Карамзиных, с. 165–166).
Как показал П. Е. Щеголев, поднятые вверх руки, восторженно-благодарственные слова поэта – все это целиком придумано Жуковским. Щеголев сравнил различные редакции мемуара Жуковского, разобрал его черновики и обнаружил, что в первоначальном рассказе не было и упоминания об этом жесте и сопровождавших его восклицаниях; последовательность редакций показывает, как постепенно складывался весь этот вымышленный эпизод (подробнее см.: Щеголев П. Е. Дуэль и смерть Пушкина. 3-е изд. М.; Л.: Госиздат, 1928, с. 169–173). Но пушкинские слова: «Жаль, что умираю, весь его бы был», приведенные Жуковским выше, были и в самом первом варианте. Чуть отличаясь по форме, они фигурируют в воспоминаниях еще трех свидетелей последних минут жизни Пушкина: Тургенева, Вяземского, Спасского.
Объяснение заключается, по-видимому, в том, что слова Пушкина о «жизни для царя» – цитата из послания Вольтера к его бывшему покровителю прусскому королю Фридриху Великому. Стоя уже у края могилы, как и Пушкин, великий поэт Европы смиренно благодарит в издевательских тонах своего патрона за заботу и выражает свою предельную верноподданность убийственно-саркастическими словами: «Я бы жил для него». Пушкин чуть переделал эту строку, но смысл ее остался прежним: это – язвительный и гневный выпад против монарха. В числе немногих современников, понявших истинный смысл пушкинских слов, был, несомненно, и Жуковский. Опасаясь, что кто-нибудь откроет царю их значение, он и поставил следом за ними целую сцену с жестами и восклицаниями, которые придавали им совершенно противоположный смысл.
Об отклике на смерть Пушкина рассказывает и С. Н. Карамзина в письме от 30 января 1837 г.: «Вечером мы ходили на панихиду по нашем бедном Пушкине. Трогательно было видеть толпу, которая стремилась поклониться его телу. В этот день, говорят, там перебывало более двадцати тысяч человек: чиновники, офицеры, купцы, все в благоговейном молчании, с умилением, особенно отрадном для его друзей. Один из этих никому не известных людей сказал Россету: «Видите ли, Пушкин ошибался, когда думал, что потерял свою народность: она вся тут, но он ее искал не там, где сердца ему отвечали». Другой, старик, поразил Жуковского глубоким вниманием, с которым он долго смотрел на лицо Пушкина, уже сильно изменившееся, он даже сел напротив и просидел неподвижно четверть часа, а слезы текли у него по лицу, потом он встал и пошел к выходу; Жуковский послал за ним, чтобы узнать его имя. «Зачем вам, – ответил он, – Пушкин меня не знал, и я его не видал никогда, но мне грустно за славу России». И вообще это второе общество проявляет столько увлечения, столько сожаления, столько сочувствия, что душа Пушкина должна радоваться, если только хоть какой-нибудь отзвук земной жизни доходит туда, где он сейчас; среди молодежи этого второго общества подымается далее волна возмущения против его убийцы, раздаются угрозы и крики негодования; между тем в нашем обществе у Дантеса находится немало защитников, а у Пушкина – и это куда хуже и непонятней – немало злобных обвинителей. Их отнюдь не смягчили адские страдания, которые в течение трех месяцев терзали его пламенную душу, к несчастью, слишком чувствительную к обидам этого презренного света, и за которые он отомстил в конце концов лишь самому себе: умереть в тридцать семь лет, и с таким трогательным, с таким прекрасным спокойствием! Я рада, что Дантес совсем не пострадал и что, раз уже Пушкину суждено было стать жертвой, он стал жертвой единственной: ему выпала самая прекрасная роль, и те, кто осмеливаются теперь на него нападать, сильно походят на палачей» (Переписка Карамзиных, с. 171).
Отношение так называемого «второго общества», то есть широкого демократического читателя, к Пушкину демонстрируется Вересаевым в дальнейшем большой подборкой сообщений и фактов. Для представителей «высшего света» эта вдруг проявившаяся народная любовь к Пушкину была особенно неожиданна, поскольку им известно было, насколько затруднен был путь людей из народа к книге, культуре.
Дневник Д. Ф. Фикельмон, ставший, как уже было указано, известен только в наши дни, дает яркое освещение тех же событий: «Все мы видели, как росла и увеличивалась эта гибельная гроза… Большой свет все видел и мог считать, что поведение самого Дантеса было верным доказательством невинности г-жи Пушкиной, но десятки других петербургских обществ, гораздо более значительных в его глазах, потому что там были его друзья, его сотрудники и, наконец, его читатели, считали ее виновной и бросали в нее каменья… Мы видели, как начиналась среди нас эта роковая история подобно стольким другим кокетствам, мы видели, как она росла, увеличивалась, становилась мрачнее, сделалась такой горестной, – она должна была бы стать для общества большим и сильным уроком тех последствий, к которым может привести необдуманность друзей, но кто бы воспользовался этим уроком? Никогда, напротив, петербургский свет не был так кокетлив, так легкомыслен, так неосторожен в гостиных, как в эту зиму… Печальна эта зима 1837 года, похитившая у нас Пушкина, друга сердца маменьки» (Исс. и мат., I, с. 348–350; Временник – 1962, с. 32–37).
Об отношении высшего света к дуэли и тому, что за ней последовало, нагляднее всего говорит дневник и письма императрицы Александры Федоровны за 1837 год:
Из дневника
«27 января… Во время раздевания известие о смерти старого великого герцога Шверинского и мне Нике (Николай I. – B. С.) сказал о дуэли между Пушкиным и Дантесом, бросило в дрожь.
28 Января. Плохо спала, разговор с Бенкендорфом, полностью за Дантеса, который, мне кажется, вел себя как благородный рыцарь, Пушкин – как грубый мужик».
Из писем к С. А. Бобринской
«28 января. Нет, нет, Софи, какой конец этой печальной истории между Пушкиным и Дантесом. Один ранен, другой умирает. Что вы скажете? Когда вы узнали? Мне сказали в полночь, я не могла заснуть до 3 часов, мне все время представлялась эта дуэль, две рыдающие сестры, одна жена убийцы другого. Это ужасно, это страшнее, чем все ужасы модных романов. Пушкин вел себя непростительно, он написал наглые письма Геккерну, не оставя ему возможности избежать дуэли. – С его любовью в сердце стрелять в мужа той, которую он любит, убить его, – согласитесь, что это положение превосходит все, что может подсказать воображение о человеческих страданиях, а он умел любить. Его страсть должна была быть глубокой, настоящей. – Сегодня вечером, если вы придете на спектакль, какие мы будем отсутствующие и рассеянные…
30 января. Ваша вчерашняя записка! Такая взволнованная, вызванная потребностью поделиться со мной, потому что мы понимаем друг друга, и, когда сердце содрогается, мы думаем одна о другой. Этот только что угасший Гений, трагический конец гения истинно русского, однако ж иногда и сатанинского, как Байрон. – Эта молодая женщина возле гроба, как Ангел смерти, бледная как мрамор, обвиняющая себя в этой кровавой кончине, и, кто знает, не испытывает ли она рядом с угрызениями совести, помимо своей воли, и другое чувство, которое увеличивает ее страдания. – Бедный Жорж, как он должен был страдать, узнав, что его противник испустил последний вздох. После этого, как ужасный контраст, я должна вам говорить о танцевальном утре, которое я устраиваю завтра, я вас предупреждаю об этом, чтобы Бархат (условное имя фаворита императрицы кавалергарда А. В. Трубецкого, приятеля Дантеса. Цитаты из его мемуаров см. в основном тексте книги. – Прим. ред.) не пропустил и чтобы вы тоже пришли к вечеру.
