- Правильно! - крикнул со своего места Горовский.
На него удивленно оглянулись, он протолкался вперед и повторил:
- Правильно! Но при чем здесь партия большевиков?
- Что, что?.. - не сразу понял его Алексей.
- Я спрашиваю: почему объединением молодежи занимаются большевики? взмахнул зажатой в кулаке фуражкой Горовский. - Мы - самостоятельная организация, нам не нужно партии!
- Вы кидаетесь громкими фразами об объединении молодежи, а на деле объединяетесь с большевиками! - поддержал его Стрельцов.
Алексей посмотрел на него, на Горовского и спросил:
- А вы сами, извините, к какой партии принадлежите?
Стрельцов на секунду замешкался, потом быстро ответил:
- Я - внепартийный социалист.
Все примолкли, озадаченные: с одной стороны - социалист, с другой вне партии, - а Зайченко засмеялся. Оказалось, что смеяться он умеет так же, как кричать. Только тогда все затихают, а тут смеются вместе с ним. И удержаться невозможно!
- Не вижу ничего смешного! - возмутился Стрельцов. - Молодость - вот наша единственная партийность!
- А если состаритесь? - спросил Зайченко.
Он уже не смеялся. Глубоко посаженные глаза холодно поблескивали, резче обозначались скулы.
- Словоблудием занимаетесь, господин внепартийный социалист, - в упор посмотрел он на Стрельцова. - А у нас на это - ни охоты, ни времени нет.
- Это не аргументы! - задиристо вскинул голову Стрельцов. - В слабости своей расписываетесь? Спорьте, доказывайте!
- А чего доказывать? - искренне удивился Алексей. - Рабочая молодежь шла, идет и будет идти вместе с большевиками. И спорить не о чем!
- А мы поспорим! - отбросил со лба прядь волос Стрельцов. - Вот послушайте, что скажет ваш рабочий товарищ!
Он повернулся к дверям и кивнул, приглашая Кузьму.
Ни на кого не глядя, Кузьма пробрался между рядами. Сидящие зашумели, кто-то встал, чтобы лучше видеть.
- Ну, Кузя... - задохнулся Степан и, не находя слов, постучал костяшками сжатых в кулак пальцев по голове.
- Почем купили? - закричал Санька и оглушительно свистнул.
- Тихо! - негромко, как Зайченко, сказал Алексей.
Кузьма встал рядом со Стрельцовым, глядел в пол и молчал.
- Говорите, Кузьма... - подбодрил его Стрельцов.
Кузьма глотнул воздух и едва слышно сказал.
- Мы, рабочая молодежь...
- Громче! - потребовали из рядов.
Теперь почти все поднялись со своих мест, и стало так тихо, что слышно было, как Зайченко барабанит по столу кончиками пальцев.
- Мы, рабочая молодежь, считаем, - чуть громче проговорил Кузьма, считаем себя вправе бороться за свою подлинную независимость. Пролетарскому юношеству не нужно партий...
Кузьма остановился и вытер пот со лба.
- Дешевка! - сквозь зубы процедил Степан, и на этот раз Алексей не остановил его.
А может быть, не расслышал. Стоял и, как все, не отрываясь, смотрел на Кузьму.
- Мы достаточно сильны... - опять начал Кузьма. - Достаточно сильны, чтобы нести самим багряное знамя революции...
Поднял голову и увидел Глашу. Прижав худые руки к груди, она шла к нему от своего дивана. Переступать через скамейки она еще не решалась, обходила их, и поэтому двигалась как-то боком, а Кузьме казалось, что это для того, чтобы видеть все время его лицо. Он отвернулся, но Глаша уже стояла перед ним, ничего не говорила, только смотрела на него своими широко раскрытыми глазами. И не было в них ни осуждения, ни гнева, а какая-то глубокая сосредоточенность, недоумение, неловкость и боль за него.
- Мы... - почти беззвучно пошевелил губами Кузьма, увидел Глашины глаза, повернулся и, как слепой, тычась в стоящих людей, пошел к дверям.
И опять стало слышно, как стучит пальцами по столу Зайченко.
- Вы его запугали! - крикнул Стрельцов Глаше. - Это террор!
- Ах ты, гад! - сорвался с места Степан, и удержать его было уже невозможно.
Стрельцов успел отскочить в сторону, перед Степаном встал юноша в стетсоновке, очки он опять снял, и они схватились врукопашную. Вокруг свистели, кричали, и даже Зайченко не мог утихомирить разбушевавшихся ребят.
"Вы ответите за это!" - кричал уже где-то за дверью Стрельцов, но его никто не слышал; гимназистов теснили к выходу, они отбивались, юноша в стетсоновке еще что-то пытался прокричать, но и его выперли. Заложили стулом дверную ручку, Степан прижал на всякий случай дверь спиной, довольно улыбался и потирал здоровенный синяк под глазом.
Зайченко сидел за столом, и не понять было, хмурится он или щурит глаза в усмешке.
Алексей бросил бесполезную кружку и, подняв над головой чайник, пил воду прямо из носика.
Тут-то и раздались эти заводские гудки! Низкие, частые, тревожные... Больше половины заводов в Питере не работало, от гудков давно отвыкли, и вот они опять гудели, возвещая тревогу, как прошлой зимой, когда к городу подходили немцы.
Потом в дверь застучали кулаками, кто-то нажал плечом, ножка у стула треснула, распахнулась одна половина дверей, за ней вторая, и в комнату вошел озабоченный человек в кепке, черном пальто с потертым бархатным воротником.
Сопровождающие его люди остались стоять у дверей. За плечами их виднелись дула винтовок.
Человек подошел к столу и наклонился к Зайченко:
- В Смольном ждут, Иван Емельянович.
Потом негромко, но так, что расслышали все, сказал:
- Юденич прорвал фронт.
V
Когда-то этот сад на окраине города был излюбленным местом свиданий. Зимой встречались у расчищенного под каток пруда, где играл в беседке военный духовой оркестр. Летом ждали друг друга на дальних, заросших шиповником аллеях. Оркестр играл в саду и летом, но уже не в беседке, а на открытой эстраде-раковине.
Эстраду эту называли еще "белой", потому что покрывавший ее в виде раковины навес каждую весну красили в белый цвет.
Иногда на ней выступали развязные куплетисты, лихо отбивали чечетку в своих лакированных штиблетах, им шумно аплодировали и звали по именам: "дядя Жора", "дядя Леня".
Сад любили, потому что он был рядом: свернуть с мощенного булыжником проспекта, пройти пыльной улицей мимо деревянных домишек - и вот пожалуйста!
В дни экзаменов на аллеях сидели гимназистки с раскрытыми книгами на коленях, в получку шумели мастеровые, зашедшие проветриться из соседнего трактира.
В саду росли липы и клены, кустарник на аллеях аккуратно стригли, забор чинили каждый год, но это не помогало - в двух-трех местах доски всегда были выломаны, чтобы сократить путь.
Осенью и весной опавшие листья сгребали в кучу и жгли. Листья сгорали медленно, и над каждой кучей долго курился дымок. Дымков было много, ветер то разносил их в стороны, то сбивал вместе, и тогда казалось, что сад надел серую шапку.
Теперь он весь был изрыт траншеями, у эстрады стояли соломенные чучела, и слышались команды: "Коли! Раз, два!" - проходили военное обучение рабочие отряды.
Но листья сгребали и жгли по-прежнему, так же курился дымок, но стал он похож на пороховой, какой бывает при разрыве снарядов...
Федор и сам не заметил, как свернул на ведущую к саду улочку. Весь день проходил он по городу, искал, где бы заработать, опять обошел все вокзалы, но пассажирские поезда не ходили, отправляли только воинские, и вещички подносить было некому.
Потом потолкался на бирже труда, послушал невеселые разговоры, постоял у входа в Народный дом, читая старые афиши.
На самой большой из них красными аршинными буквами было написано: "Федор Шаляпин", а внизу - черными и помельче: "Борис Годунов". "Не тянет Бориска-то! - ухмыльнулся Федор. - Знай наших!"
И довольный пошел дальше.
Перед мостом через Неву он остановился у колонны и, запрокинув голову, разглядывал бородатого мужика с вилами, а когда перешел мост, задержался у двух каменных львов, стоящих у ступеней набережной.
Львы не то скалились, не то смеялись. Федор обошел их сторонкой, пересек площадь у Зимнего и через арку вышел на Невский. Впереди медленно полз трамвай. Федор догнал его, вскочил на подножку и присел на площадке, чтобы не увидела кондукторша. Так и ехал со всеми удобствами, поглядывая по сторонам. В садике стояла бронзовая Екатерина, и в кулаке у нее трепыхался полинявший красный флажок, а витрина огромного магазина, что напротив, была заложена мешками с песком.
Трамвай свернул за угол, дотащился до канала, Федор спрыгнул на ходу и дальше пошел пешком. Хотел идти прямиком в слободу, а потянуло почему-то сюда, к саду.
- Эй, парень! - окликнули Федора.
Он оглянулся и увидел на противоположной стороне улицы двух рабочих с красными повязками на рукавах. Один придерживал у плеча ремень винтовки, у другого, постарше, висела на поясе кобура нагана.
Федор, в который сегодня раз, потянулся к пуговицам пиджака.
- Руки!.. - предупреждающе крикнул старший в патруле, а второй перебежал улицу и встал рядом с Федором.
- Документы предъяви, - потребовал патрульный.
- А я чего делаю? - огрызнулся Федор.
