В восемнадцать десять зазвонил телефон. Дашенькане приложилатрубку к уху вплотную, так что я тоже услышал, что сказали натом конце провода: машинавышла. Через восемь минут прошу быть у подъезда. Вы знаете, я хотелапредупредить, что не одю эти словаДашенька, как ни торопилась выпалить, бросилауже в пустоту; вообще голос оттудабыл крайне похож наголос говорящих часов или автоответчикакинотеатра: хоть и не синтезированный, человеческий, авсе же вместе и какой-то механический, и уж во всяком случае не допускающий и мысли о возможности с собою диалога. Пойдем-пойдем! ничег! нчего! сказалаДашарешительно, решимостью этою словно заглаживая унизительное впечатление, что всегдапроизводит невыслушанный человек; человек, которого не пожелали выслушать, -- сказалаи буквально силою отнялакофр: я занего схватился, едвазаныли, зазудели в трубке короткие гудки. Не выгонят, ты со мною! Посмотрим, поставил я кофр наместо. Может, и в самом деле не выгонят, поставил и подал Дашеньке шубу, асам потянулся заплащом.
Мы были уже наплощадке, и Дашенькаповорачивалав замке ключ, как телефон сновазаверещал, и, нисколько не сомневаясь, что и это -- оттуда, Дашенькаотперладвери, прошлав комнату и снялатрубку. А-а-аю услышал я приглушенную расстоянием узнающую интонацию Дашеньки, это ты-ыю (Любовник! конечно -- любовник!). Да-да, спасибо, подошло, очень-очень хорошее платье. Отличное! Одно слово: chanel! Если что, всегданаменя рассчитывай (?!) -долгая пауза, возникшая затем, видимо, свидетельствовалао переполненности собеседникачувствами и впечатлениями минувшей ночи; однако, как ни приятны были Дашеньке излияния хахаля, онаторопилась: извини, не выдержав, прервала, страшно спешу, меня ждут, но звукаложащейся нарычаги трубки все не следовало, и я понял, что натом конце проводаникак не могут заткнуть фонтан, пытаются договорить, закончить мысль, назначить, может быть, новое свидание, и вдругю
И вдруг резкий толчкообразный вскрик, похожий нате, что онаиздавала, кончая, только еще более животный, еще более звериный, не содержащий ни малейшего призвукаженского кокетства, -- этот резкий толчкообразный вскрик вылетел из Дашеньки и безусловно подтвердил все давешние мои предчувствия, что непременно должнаприключиться какая-нибудь неудача. Я бросился в комнату. Даша, побелевшая, с лицом, потерявшим управление и от этого мгновенно постаревшим еще, обвисшим складками, хваталартом воздух, в перерывах между глотками пытаясь выдавить из себя: повторию кто, ты сказала?.. кто тебе его сдал? Уже и сказала, опровергающее мои подозрения, было не важно, даи все эти подозрения, вся этамоя ревность проявили в тот момент истинную свою сущность: поводы, поводы для излияния подсознательных раздражения, тревоги, -- теперь же неудачаобрелалицо, и в поводах не осталось необходимости: Валька! ВалькаПрежневасдалафарцовщице платье, купленное Дашенькою!
Мысль эта, это объяснение пришли в голову тут же, молниеносно, до того еще, как я получил им подтверждение из следующих дашиных слов, малосвязных, безумных, -- пришли в голову, несмотря навсю нелепость, всю невообразимость факта, что первая дамакоролевствафарцует, перепродает тряпки, пришли в голову и -- странно -- как-то успокоили, расставили все по местам.
Ладно, Дашенька, ладно, не волнуйся, милая, ничего, ничего страшного, давай наденем то платье, новогоднее, оно самое лучшее, лучше всякой шанели, оно идет тебе идеально, ты будешь главной красавицей, императрицею, маркизою Помпадурю слезы прочертили темные от ресничной туши бороздки надашенькиных подгримированных щеках, Дашамоталаголовою и мычала, и мне так жалко ее стало, и раздражение прошло, и любовь сжаласердце, но не тауже любовь, что бросилав ее постель около трех месяцев назад, совсем не та, Дашенька, ну перестань, будет! ну давай не поедем -- онав другой раз позовет, никудане денется, не последний же у них семейный ужин наэтом светею но вся моя тонкая ирония, все увещевательные словаявно ушли в пустоту, потому что дашенькино лицо совершенно к этому времени переменилось, слезы перестали, глазасделались из несчастных какими-то оловянными, злыми, Дашенькаупрямо замоталаголовою и странным, скрипуче-пронзительным, шапоклячьим голосом заверещала: не-етю Онаменя никогдабольше не пригласи-ит. Онане допу-устит до Папашкию Мне теперь все-о понятно, все-о! Это онаназло, назло, нарочною с барского плечаю Она, дескать, главная, ане яю заверещала, и резко, грубо оттолкнув меня, принялась стаскивать, сдирать тяжелую шубу, которая цеплялась зачто-то и никак не желаласлазить. Дашенька! Дашенька! все суетился я, пытался не то помочь ей раздеться, не то помешать, но я уже явно был для нее не я, аснованекая размытая фигурас бородою: что-то вроде того абстрактного ё..ря, который сопровождал ее домой в новогоднюю ночь. ФигурапротиводействовалаДашеньке, и она, естественно, отбивалась: кулачками, ногами, и, между прочим, -весьмачувствительно. Шубаупаланапол, Дашенькапринялась заchanel, но ту уже не стаскивала, аоткровенно рвала: трещали нитки немногих швов, трещаланетронуто-белая ткань, трещали, ломаясь, наманикюренные дашины ногти. Это я, я, я! я, ане тыю я Его дочкаю нас в роддоме подменили, в Днепропетровскею Сейчас мне это абсолютно понятною ты боишься, что все откроется, и подсовываешь старое свое платье, чтобы я не пошлаю ая пойду, пойду, я придумаю как пойти, и Он все равно узнает правдую Он узнает, кто Его настоящая наследницаю Мне жалко было и Дашеньку, жалко и платье, но ни одну, ни другую жалость я не мог воплотить в действие, ибо в Даше пробудилось столько совершенно неудержимой, иррациональной силы, что не подступиться, и я, после еще пары попыток вмешательства, окончательно вынужден был наблюдать запроисходящим с безопасного расстояния. Впрочем, ткань поддавалась плохо: прочнабыла, несмотря накажущуюся тонкость, -- chanel не порвалась, скорее растрепалась, рассогласовалась, скособочилась; большая дряблая грудь вылезлав прореху и, трясясь, словно подмигивалакарим зрачком соска. И тут я почувствовал наплече чью-то тяжелую руку, посторонился, обернулся: человек в дубленке и пыжиковой шапке стоял напороге и, невозмутимо глядя наДашеньку, словно таи не билась в истерике, не рвалас себя одежду, не бормоталанечто невразумительное, авальяжно, ногананогу, сиделав кресле, покуривая длинную коричневую сигарету с золотым ободком, произносил: Дарья Николаевна? Машинапдана. (Дашенькаавтоматически поправила: подан, -- тот не обратил напоправку внимания). Спускайтесь. Произнеся, прошел мимо меня в комнату, взял вертящуюся в воздухе навитом шнуре телефонную трубку, водворил нарычаги и назидательно добавил: трубочку-то лжить следовает. Непорядок.
Холодный голос пыжикового приглашателя словно бы привел Дашеньку в чувство, привлек к реальности, но вот именно словно бы: еще раз поправив: класть, ане лжить, анаследовает внимания почему-то не обратив, онасказала: да-да, понимаю, сейчас, и уже осмысленным движением освободясь от платья, принялась закружевные нейлоновые трусики из недельки: раз так -- поеду голая! Я голая лучше, чем онав шанели. Меня Папашкаголую скорее признает. Как в роддоме голая была, где нас подменили, бирочки перевязали, так и тут появлюсь. Бирочки такие клеенчатые, к ножке привязываютю
Мужчинапостоял-постоял, послушал-послушал Дашеньку и вытащил из внутреннего карманапузырек с красной какою-то жидкостью. Уверенно прошел накухню, вернулся со стаканом, натреть полным водою, и плеснул тудаиз пузырька: водапочему-то сталане розовою, апозеленелаи забурлила, словно кипя, -- плеснул и подал Дашеньке: выпейте! Дашенькаотрицательно, с остервенением мотнулаголовой, тогдаприглашатель ловко, профессионально, я не успел разобрать даже как, ухватил Дашеньку, задрал ей подбородок, разжал рот и влил содержимое стакана: все без остатка, только зеленая капельказадержалась, задрожалав уголке губ, -- влил и тут же отпустил. Дашенькаобмяклаи упалабы напол, если б приглашатель столь же ловко, виртуозно не подвинул ей кресло, подвинул и, заголив от дубленки запястье, уткнулся взглядом в циферблат часов; между большим и указательным пальцами синел вытатуированный якорек. Так простоял приглашатель недвижно минуты четыре, после чего подошел к Дашеньке и, резко рванув заволосы безвольно висящую ее голову, привел в себя: одевайтесь, поехали. И так уже опаздываем! О-де-вать-ся? как-то уж-жасно саркастично произнеслаДашенькаи демонически захохотала. В это?! -- показаланаостанки шанели. Значит, и вас онаподкупила? Впервые давая понять, что он осведомлен и о моем в квартире присутствии, приглашатель с демонстративным сожалением глянул нанесоблазнительную наготу Дашеньки, развел руками: будьте, дескать, свидетелем: сделал что мог, вполголоса, интимно посоветовал: не оставляй одную в таком состояниию и вышел -- хлопнуладверь. Дашенькабросилась было заним, но я, уже пришедший в себя, растопырил объятья, загородил путь, взял ее в охапку -- зубы дашенькины стучали, вся онагорела, дрожала -- потащил надиван: успокойся, успокойся. Хотя у меня все это получилось далеко не так лихо как у пыжикового приглашателя, несколько минут борьбы со мною все-таки обессилили Дашеньку: оназакрылаглаза, откинулась наподушку, сноваушлав беспамятство.
