Он понял теперь, что когда он сделался невольным свидетелем роковой последней сцены между баронессой фон Армфельдт и князем Чичивадзе, ему только показалось, что увлечение его этой женщиной прошло.
Взгляд на ее портрет в тот же день снова шевельнул в его сердце прежние чувства, и несмотря на его исповедь перед женой, если бы Тамара не сделалась Татьяной, лежащей в гробу, он бы снова пошел на ее зов, позабыв и жену, и больного ребенка, и снова, как раб, пресмыкался бы у ее ног, ожидая, как подачки, мгновенного наслаждения.
Он забыл бы и то, что она при нем пресмыкалась у ног другого, с презрением отталкивавшего ее от себя.
Такова была над ним ее сила.
Но эта сила была при ее жизни. Мертвая она не вызывала даже сожаления. В ее смерти — его спасение.
Осип Федорович в первый раз после долгих месяцев вздохнул полною грудью.
Нравственно он успокоился, но и физическое утомление взяло свое. Он бросился на кушетку, и не прошло нескольких минут, как он заснул, как убитый.
Он проснулся только через три часа. Это было как раз время обеда. Он вошел в столовую совершенно свежий, обновленный, спокойный.
Вера Степановна встретила его приветливой улыбкой. За обедом она раскрашивала о похоронах. Он мало мог рассказать ей. Все время панихиды и похорон он лишь украдкой смотрел на князя Чичивадзе, остальных он не видел никого. Осип Федорович, однако, удовлетворял любопытство жены общими фразами.
— Она не оставила никакой записки? — сказала уже за чашкой кофе Вера Степановна.
Пашков молча встал, вышел в кабинет и, вернувшись с запиской баронессы в руках, также молча подал ее жене.
Какой-то внутренний голос побудил его сделать это.
Вера Степановна внимательно прочла записку и с волнением сказала:
— Она не ошиблась во мне… Я свято исполню ее волю.
Осип Федорович схватил обе руки этого ангела во плоти и покрыл их поцелуями.
Самоубийство баронессы фон Армфельдт в течение нескольких месяцев было предметом жарких пересудов в петербургских гостиных, а главным образом в Павловске, Петергофе и на Островах, куда вскоре на летний сезон переселилась часть петербургского большого света, лишенная родовых поместий и не уехавшая "на воды".
Делались догадки и предположения, сочинялись целые романтические истории.
Не говоря уже о том, что тотчас после катастрофы заметки о самоубийстве баронессы с фотографическим описанием гнездышка покончившей с собой великосветской красавицы появились на страницах столичных газет, подробно были описаны панихиды и похороны, в одной из уличных газеток начался печататься роман "В великосветском омуте", в котором досужий романист, — имя им теперь легион, — не бывший далее швейцарских великосветских домов, с апломбом, достойным лучшего применения, выводил на сцену князей, княгинь, графов и графинь, окружающих его героиню, "красавицу-баронессу", запутывающих ее в сетях интриг и доводящих несчастную до сомоотравления.
Хотя все эти великосветские денди и леди романа напоминали приказчиков Гостиного двора и мастериц модных магазинов, а сама "героиня-баронесса" почетную посетительницу "Альказара" и "Зоологического сада", но роман был прочтен с интересом завсегдатаями петербургских портерных и закусочных лавок.
С наступлением следующего зимнего сезона оба самоубийства, графа Шидловского и баронессы фон Армфельдт, были забыты, заслоненные выдвинувшимися другими пикантными историями на фоне великосветской жизни.
На более долгое время — так как со временем забывается все — самоубийство баронессы оставило след в двух петербургских домах.
Это были дома Гоголицыных и Пашковых.
Любовь Сергеевна Гоголицына опасно заболела после совершенно неожиданного для нее объяснения с баронессой фон Армфельдт, сдержавшей, как, если припомнит читатель, догадался Пашков, свою угрозу князю Чичивадзе и открывшей молодой девушке глаза на свои отношения к этому красавцу.
Под влиянием нервного раздражения, а, быть может, и потому, что ей нечего было терять, так как она решилась умереть, Тамара Викентьевна сделала это грубо, почти цинично.
Увлекшаяся на самом деле серьезно князем молодая девушка не вынесла удара.
Ее, после ухода баронессы, нашли распростертой на полу гостиной в глубоком обмороке.
Созванные доктора с трудом привели ее в чувство, но, увы, открыв глаза, несчастная девушка не узнала окружающих и тотчас снова потеряла сознание и впала в бред.
Ее мать, Маргарита Васильевна Гоголицына, как зеницу ока оберегавшая свою единственную дочь от жизненных огорчений, конечно, не отходила от постели больной, лишь изредка, и то после кризиса, чередуясь с приглашенными сестрами милосердия.
Из бреда дочери она узнала роковую причину болезни своей крошки — Любы и, конечно, от всего любящего материнского сердца возненавидела князя Чичивадзе и отдала приказание не принимать его.
Он, впрочем, не появлялся и сам, а вскоре после похорон баронессы фон Армфельдт незаметно исчез из Петербурга.
Болезнь Любовь Сергеевны затянулась.
Все лето Гоголицыны должны были провести на зимней квартире и лишь к концу августа, по совету врачей, повезли оправившуюся, но все еще слабую дочь за границу в назначенные консилиумом врачей курорты.
Над домом Пашковых тоже разразился страшный удар.
По странной иронии судьбы в ночь, следовавшую за днем похорон баронессы фон Армфельдт и за вечером, когда Вера Степановна, прочитав предсмертное письмо Тамары Викентьевны, выразила непременное желание исполнить ее волю и взять к себе на воспитание незаконную дочь баронессы, единственный ее сын умер.
Агония началась в два часа ночи, и к четвертому часу утра, несмотря на то, что у постели четырехлетнего мальчика собралось шесть докторов, в объятиях неутешной матери лежал холодный трупик.
Отчаянию Веры Степановны не было пределов. Она рыдала, как безумная, но этот сильный взрыв горя, как быстро наступающая буря в природе, не продолжался долго.
На другой же день тихая грусть, дающая место рассудку, сменила отчаяние.
Ребенка похоронили, и Вера Степановна последний раз горько зарыдала на его могилке на Волковом кладбище.
Вернувшись домой, она сравнительно скоро успокоилась. Впрочем, все, напоминающее ей о ее сыне, включая его кроватку, тщательно убрали и спрятали.
Религиозная по натуре и воспитанию, Вера Степановна нашла себе утешение в молитве.
Кроме того, когда она могла уже рассуждать спокойно, она поняла, что смерть ребенка не была неожиданностью. Он был всегда болезненный и хилый, а воспаление, или даже, как определил Столетов, паралич мозга, если бы и мог быть излечен, оставил бы на всю жизнь след в ослаблении умственных способностей мальчика.
"Лучше смерть, чем идиотизм!" — мысленно повторила она утешение Василия Яковлевича.
Страшное, хотя не наружное, а внутреннее впечатление произвела смерть сына на Осипа Федоровича.
Мучимый угрызениями совести, он прямо видел в этой смерти кару неба, поразившую за грех его одного и ни в чем не повинную его жену.
Эти мучения еще более усугублялись, эти мысли еще сильнее жгли его мозг, так как он принужден был скрывать их от жены, стараясь при ней казаться спокойным, даже веселым.
Предсмертное письмо баронессы фон Армфельдт несколько раз приходило ему в голову, но он не допускал и мысли о возможности напомнить о нем Вере Степановне.
Ему казалось даже, что она теперь несомненно раздумала брать ребенка женщины, которую, быть может, даже наверное, она считает не только виновницей, проведенных ею страшных месяцев, но и причиной смерти ребенка, последовавшей за грехи его отца.
Свою мысль об этом он приписывал и жене.
Если он сам обвинял себя, как же она могла поступать иначе?
Так думал он.
Осип Федорович считал даже, что это к лучшему.
Присутствие в доме дочери Тамары, казалось, будет все-таки напоминать ему, а главное его жене о пережитых мучительных месяцах.
Он понимал, что эта мысль эгоистична, но не мог отрешиться от нее.
Сам он не оставил мысли позаботиться о дочери баронессы и таким образом хотя наполовину исполнить просьбу покойной, но и в этом смысле не решался заговорить с женой, сделать же это от нее тайно ему было неприятно — он еще тогда, после слышанного им разговора между Тамарой и князем Чичивадзе и почти исцеления от его пагубной страсти к первой, решил не иметь более тайн от своей жены.
Таким образом, он откладывал день ото дня свой визит по адресу, находившемуся в письме баронессы, и даже полузабыл этот адрес, так как письмо находилось у его жены, а спросить его, повторяем, у него не хватало духу.
Прошла неделя.
Осипу Федоровичу снова пришлось убедиться, что он совершенно не знает своей жены.
