— А ты знаешь, Пронякин, — спросил Хомяков, — что такое джин в бутылке?
— Ну, допустим…
Он не знал, что такое джин в бутылке. Он никогда не пил джина. Он пил обычно водку и пиво.
— Когда ко мне прибежал впервые Боря Горобец и принес вот такой осколочек, я его чуть не расцеловал. И Борю, и осколочек. И побежал в карьер. На полусогнутых. Задрав штаны от радости. Но прошло еще три тысячи лет, и если ко мне еще кто-нибудь придет и притащит вот такую глыбу… вот такую, Пронякин… и скажет: «Бегите, там пошла руда», — я уже не побегу. Я, наверное, запущу в него графином.
Пронякин стоял, тяжело наклонив голову, сминая и разминая в руках кепку. Он чувствовал себя так, точно его уличили во лжи. Он хотел предложить Хомякову поехать с ним сейчас в карьер и боялся, что тот поднимет его на смех.
— Так что я не побегу, — повторил Хомяков. — Если бы ты мне еще машину привез, ну, тут уж не захочешь, а побежишь… Ох, черт, а сердчишко-то все-таки екает. Напугал ты меня. Ну, ладно, Пронякин, я тебя приветствую. Извини, ради Бога, зашились мы тут совсем с этой бюрократией.
— А все ж таки… — сказал Пронякин.
Он не знал, что такое «все ж таки» и почему ему так захотелось, чтобы руда появилась сегодня. Может быть, потому, что ему так мало везло. Может быть, все повернулось бы опять к тем солнечным дням, когда еще не было дождей, когда все как будто хорошо начиналось и никто не говорил ему, что он кому-то колет глаза.
— Ступай, ради Бога, — сказал Хомяков, досадливо морщась. — Не срамись. Ты же умный парень… Дождь идет. Ну какая сейчас может быть руда!..
Пронякин медленно повернулся и пошел к двери.
— Да, постой-ка, — сказал Хомяков. Он снял очки и протирал их мятым серым платком. — Мне говорили, что ты ездишь под дождем в карьер. Это опасно, Пронякин. Я должен тебя предупредить. Понимаешь, это ненужные фокусы. Почина здесь не получится. Подумают, что ты просто гонишься за заработком.
— Может, так оно и есть, — сказал Пронякин.
Он ждал, что они еще что-нибудь скажут ему. А они ждали, когда он уйдет. Он надел кепку и вышел.
В коридоре уже никого не было. И возле конторы тоже никого не было: одни, верно, набились в столовую, а другие дремали в кабинах, прислонясь виском к стеклу. Он стоял посреди пустыря, под моросящим дождем, в грязи, жирно расползавшейся под его сапогами, решительно не зная, куда себя деть. Потом увидел свой «МАЗ», стоящий с полным грузом и невыключенным двигателем. Вот это, пожалуй, единственное, что можно было сделать, не слишком ломая голову, — поехать и высыпать породу в отвал. И он побрел к машине, сел в нее и поехал.
Маленькая фигурка все еще горбилась под навесом и слабо зашевелилась при виде его.
— Совсем забыл про тебя, — сказал Пронякин. — Полезай в кабинку, хватит тебе мокнуть. Да и покушать пора.
— А ты больше не будешь ездить?
— Наверно, не буду.
— Что же ты! — сказала она, усаживаясь. — Ты же только восемь сделал.
— А пес с ними, с ходками. Я, может, сейчас руду повезу. А может, не повезу.
— Руду-у?
— Ага-а…
— Большую?
— Ничего, порядочную.
— Пробились, значит? Ты пробился?
— Да не я. И не пробились, а извлекли. Корифеи говорят, поняла?
— Ой, слушай… Я с тобой поеду в карьер! — сказала она решительно.
— Дуреха ты, — ответил он удивленно и, мгновение поколебавшись, вспомнив заваленную глиной дорогу, покачал головой. — Никуда ты со мной не поедешь. Обедать будешь. У конторы ссажу.
— Ну возьми, пожалуйста. Я очень прошу. Очень. Он помолчал — ему все-таки хотелось взять ее — и ответил:
— Нет.
Он высадил ее у конторы, и она возвратила ему ватник. Она все не уходила и смотрела на него, зябко поеживаясь.
— Ну, не обижайся, — сказал он. — Иди. В другой раз покатаю.
— А может, подождать тебя?
— Зачем?
Он включил сцепление и поехал. Лужи блестели в карьере, они расползлись и уже соединились проливами, а пробившаяся подземная вода стекала в них с рыжих ржавых утесов. И на дороге тоже блестели лужи. На повороте, когда его стало заносить, он догадался сбросить скорость и вытер рукавом мгновенно вспотевший лоб.
Экскаватор уже стоял в забое, наклонившись вперед, как судно, уткнувшееся носом в крутую волну, и стрела ходила снизу вверх. Он подъехал вплотную, хотя это было строжайше запрещено: повернувшись, экскаватор мог повалить и раздавить машину.
Антон показался в разбитом окне и закричал сквозь гудение моторов:
— Витька, кажись, и в самом деле большая пошла. Я вот ее разгребаю, дуру, разгребаю, а она не кончается!..
— Она не кончится, Антоша! — заорал Пронякин, чувствуя неожиданный и сильный прилив нежности и к Антону, и к стреле с умной и хитрой мордой ковша, и к руде, которая не кончается. Он объехал весь забой, полный синих осколков, и опять подкатил к экскаватору. — Она теперь, видишь ли, до самого центра земли. Тут тебе на тысячу лет разгребать, Антон!..
— Чего ты разошелся? — спросил Антон. — И куда ты, балда, подкатываешь? Я ж тебя угробить могу в два счета.
— Можешь, Антоша! — обрадовался Пронякин. — Все можешь.
— Ты сказал там кому-нибудь?
— Понимаешь, они же все сдурели. Мы им такого гвоздя воткнем!
— Ладно, не хорохорься. Ты лучше подставляйся. Сейчас я тебе ковшик всыплю. Первую повезешь!
Отъезжая и разворачиваясь, Пронякин стоял на подножке, правя одной рукой, и орал:
— Антоша, на один ковшик я не согласен. Ты мне лучше полтора насыпай!
— Полтора не потянешь! — крикнул Антон, заводя ковш снизу. — От силы с четвертью. Да куда тебе столько?
— Не могу я один ковш везти, Антон!
— Почему не можешь, Витя?
— Потому что я привезу, а они скажут: «Подумаешь, один ковшик наскребли!» А я им: «А вот и врете, а вот и не один, а с четвертью. Сколько мог, столько и взял. Мог бы три взять — три бы взял!»
— Ну хрен с тобой, — сказал Антон. — Подставляйся!
Перебирая рычаги и напряженно всматриваясь, он вывел ковш и задрал его высоко в белесое небо. Тяжелый ковш закачался над машиной, постепенно опускаясь, и вдруг, лязгая, отвалилась его нижняя губа, и в кузов со звонким железным стуком обрушилась мокрая синька. Машина, заскрежетав, осела на рессорах.
— Хорошо кладешь, Антон! — закричал Пронякин. — Просто дивно. Всегда бы так сыпал. Только жилишь ты, Антон. Неполный кладешь.
— Кто тебя разберет… Может, хватит? Дальше-то ее рыхлить надо.
— Уговор, Антоша! Четверть клади.
— Витька, ты ж учти: руда — она тяжелая.
— А была бы легкая, так я б ее в кепке дотащил.
Еще четверть ковша машина почти не почувствовала. Она и без того глубоко сидела на рессорах.
— Видишь, — сказал Пронякин, пиная носком баллон. — Что это для нее? Чем больше кладешь, тем ей легче.
Антон вылез и, подойдя, покачал с сомнением головой.
— Может, отсыплешь все-таки, Витя?
— Ни грамма! — сказал Пронякин. — Ничего, зато сцепление лучше.
— Лучше-то лучше, — сказал Антон. — Но уж если поползет…
Он посмотрел вверх, на петляющую дорогу, и на миг Пронякину стало страшно.
— Да, уж если поползет… Ладно, не ворожи. Доеду. Зато уж какого гвоздя мы им воткнем!
— Тихо как, — сказал Антон. — Все куда-то попрятались. Хоть бы речу кто-нибудь толкнул, что ли…
Дождик все накрапывал, и Пронякин сказал:
— Валяй в будку, Антон. Простудишься.
— Лирик ты, — сказал Антон. — Есенин… Завтра погуляем, а? В кинишко сползаем. Чего-нибудь, наверно, хорошенькое привезут.
— Наверно.
Пронякин сел в кабину. Антон не выдержал, пошел рядом с машиной и вскочил на подножку.
— Не надо, Антон, отстань, застишь мне только свет, — сказал Пронякин. — Я сам повезу. Понимаешь, мне надо, чтобы я сам привез…
— Ладно, — рассмеялся Антон, соскакивая. — Сам так сам. Покличь там напарничка моего, пускай сменит. А то не евши который час сижу.
— Покличу, — сказал Пронякин.
Когда он уже отъехал немного, Антон закричал ему вслед:
— Лопата у тебя есть?
— Есть.
— Почаще соскребывай. Скользит, а?
— Скользит, проклятая.
— Полежишь миллион лет, не так заскользишь, — сказал Антон. — Скажи там, пускай бульдозер пришлют.
— Скажу!
Он ехал — нога над педалью тормоза, а другой он выжимал до предела подачу топлива, а руки вцепились в баранку и лежали на ней локтями. Отчаянно буксуя, виляя задом, машина взяла первый подъем.
Он вздохнул облегченно и почувствовал, как жарко его спине и лицу.
— Тяжела! — сказал он себе и опять устрашился этой глины, свинцово-голубой и скользкой, как раскисшее мыло. — А ничего не тяжела! Сукин ты сын, Пронякин, — сказал он громче, чтоб подбодрить себя и машину. И больше ничего!
И снова он выжал педаль подачи топлива, упершись плечами в спинку сиденья, и быстро переключил скорость. Стрелка спидометра дрогнула и поползла — так медленно и напряженно, точно это она и тащила перегруженную машину. Он призвал к себе на помощь все мужество и злость, все свое отчаянное умение и лихость шофера, исколесившего много дорог, бравшего много подъемов. Он хотел бы все это передать теперь машине, от которой он ничего не мог потребовать, а мог только просить:
