— Ты что? — спросил Пронякин. — Никак, сматываться решил? — Втайне он даже надеялся на это.
— Вылазь, — сказал Антон. — Погляди-ка, чего они там наковыряли.
Пронякин подошел к забою. Антон бросил провода и тоже подошел. Он оставил свою куртку в кабине и был в тельняшке с закатанными выше локтей рукавами и в тапочках на босу ногу, а на затылке чудом держалась крохотная кепочка — точно не было мороси и холода, пронизывающего до костей.
Там, куда они смотрели, среди рваных ломтей серо-голубой глины лежало несколько осколков какого-то камня, присыпанных красной пылью. Пронякин сошел вниз и, подняв один осколок, вытер его о штаны.
Осколок лежал на его ладони. Он был тяжелый и острый, как обломок гранита, и точно склеенный из разных, плохо пригнанных друг к другу пластинок. И цвет у него был странный: издали грязно-бурый, как запекшаяся кровь, а вблизи — с сильными проблесками сиреневого, переходящего в темно-свинцовый. Точно железо в горне, нагретое до малинового каления и слабо мерцающее, остывая под слоем окалины и пепла.
— Это чего? — спросил Пронякин.
— Надо полагать, синька, — сказал Антон.
— Синька?
— Ну да. Самая что ни на есть богатая курская руда.
— Неужто курская руда?
— Ну, скажем, белгородская — сказал Антон. — Да ты чего — первый раз видишь? У меня ж таких полна тумбочка…
— Не знаю, — сказал Пронякин. — Не видел.
— Вон взрывники идут, они тебе все объяснят.
Меланхолично и не спеша взрывники осматривали развороченные лунки. Их было трое, в одинаковых брезентовых дождевиках с остроконечными капюшонами и в резиновых сапогах, — три фигуры, появившиеся из туманной полутьмы карьера, будто тени, внезапно отделившиеся от стены. Они подошли, шагая по лужам, и у них оказались одинаковые лица с застывшим на них разочарованием. Оно, вероятно, было такой же их принадлежностью, как дождевики с капюшонами, резиновые сапоги и непременное: «Взрывник ошибается только раз в жизни».
— Ну что, ребятишки, — спросил Антон, — набабахались вволю? Не знаю, как у вас, а у меня таки башка колоколом звенит.
Они посмотрели на него с легким презрением.
— Разве ж это взрывы? — сказал один из них.
— Дали бы тонн тридцать динамита, так мы б тебе бабахнули. Враз бы рудишка выскочила.
— А карьер? — спросил Антон. — Эдак вы и карьер завалите.
— Вот то-то и оно, — вздохнул второй.
Пронякин молча протянул взрывникам осколок, на который они покосились нехотя, и первый из них равнодушным тоном объявил:
— Синька. То, что ты держишь, синька.
— Стало быть, руда?
Они пожали плечами.
— Не ошибаетесь?
Второй с готовностью отчеканил.
— Взрывник ошибается только раз в жизни.
— Ведь это что же значит, — спросил Пронякин, — ведь это мы, выходит, в руду пробились?
— Погоди пробиваться, — сказал второй из них, — не пробились, а извлекли.
— Не один черт?
— Ты, Витя помалкивай, — сказал Антон, усмехаясь. — Они, понимаешь, корифеи, им видней.
— Пробиться, — объяснил третий, — это значит в большую руду.
— А это какая? — спросил Пронякин. — Маленькая?
— Не маленькая, а просто, должно быть, глыба. Тут, верно, и ковша не наберется.
Третий из них, с розовым шрамом, пересекавшим бровь, и с замусоленным блокнотом в руках, был, наверное, старшим. Он сошел в забой и стал разгребать руду носком сапога. Под ней опять была глина.
— На сколько заводили? — спросил он, не оборачиваясь.
— Метра на два, — ответили двое других.
— А точнее.
Они задрали полы дождевиков и вытащили такие же замусоленные блокнотики.
— На два метра, — сказали они почти одновременно.
— Маловато, — сказал старший и вздохнул. Потом он поднялся к ним. — Это какая отметка? Двести девятнадцать? В воскресенье попробуем массовый выброс. Здесь.
Тень улыбки прошла по их лицам. Они давно мечтали о массовых выбросах. Стоя над забоем, они пометили что-то в своих блокнотиках и спрятали их, все трое, под полы дождевиков.
— Вот так, — сказал старший. И снова вздохнул.
На их лицах оставалось все то же разочарование. Они постояли и ушли, так же не спеша, как и появились, и растаяли в туманной полумгле. Затем Пронякин снова увидел их, поднимающихся друг за другом по деревянной лестнице. Они поднимались к своей палатке, спрятавшейся на краю карьера, в дубняке.
— Пошли, — сказал Антон. — Нечего тут стоять. Вези породу.
— Повезу, что же делать.
Пронякин все стоял внизу, разгребая глину носком сапога. Потом выбрал несколько крупных осколков и набил ими карманы.
— На память берешь? — спросил Антон.
— Что-то не верю я твоим корифеям. Да они и сами себе не верят.
Антон усмехнулся и не ответил. Молча они подвели машину к экскаватору, и Антон спрыгнул с подножки, поднялся в свою кабину и наполнил кузов серой и вязкой глиной, уныло бухающей при ударах о железо бортов. На нее было тошно смотреть. И Пронякин, посмотрев, как она уложена, скривился, как от зубной боли, и молча отъехал. Проезжая мимо забоя, он снова увидел синие, сверкающие под дождем осколки и, притормозив, крикнул Антону:
— Слушай, подводи сюда свою машинку!
— А я чего делаю? — ответил Антон. — Мне там положено ковыряться, я и подведу.
— Давай. Они, понимаешь, корифеи, а ты все ж таки подводи…
Пронякин поднялся наверх сравнительно легко, по старой своей колее, и застопорил у конторы. В тесном коридоре на полу, привалясь к стене, сидели шоферы. Они разговаривали и смотрели на дождь в распахнутую настежь дверь. Он прошел мимо них тяжелыми хлюпающими шагами и кулаком распахнул дверь в комнату начальника.
Хомяков сидел на краю стола, заваленного бумагами, и, раскачивая ногой, диктовал осевшим монотонным голосом:
— … В текущем третьем квартале текущего тысяча девятьсот шестидесятого года нами было вынуто экскавацией… песков, суглинков и непромышленных, а также скальных пород… скальных пород… общим объемом… Входи, Пронякин, слушаю тебя.
На фоне окна плоско темнел силуэт женщины. Она повернулась и вышла на свет, и он узнал ее. Он танцевал с нею тогда на «пятачке». Только теперь она была в лыжных мохнатых штанах и грела руку в кармашке перкалевой куртки.
— А, это вы! — сказала она. И спросила, чтобы что-нибудь спросить: Что, много воды в карьере?
— Хватает… А вы почему знаете, что я из карьера?
— А потому, что здесь уже говорили про вас.
Она смотрела на него с любопытством, щурясь и положив в рот кончик карандаша. Пронякин, поколебавшись, протянул осколок Хомякову.
— Что это? — Она постучала карандашом по куску руды. — Это синька, Володя.
— Вижу, — сказал Хомяков, не меняя позы. — Откуда это у тебя? Где взял?
— Где взял, там не убудет, — ответил Пронякин. — Пожалста.
Он вывалил все, что у него было в карманах, на стол. Хомяков отодвинул бумаги.
— Давно ты оттуда?
— Только что. Да вот в обед взрывали, полчаса не прошло.
— Прошло, — сказал Хомяков. — Полчаса прошло. А взрывники не звонили мне.
Пронякин пожал плечами.
— Не знаю. Наверное, сомневаются они.
— А ты не сомневаешься? — Хомяков взял его за локоть неожиданно сильными, цепкими пальцами и легонько притянул к себе. Он был очень спокоен, он снисходительно улыбался, едва заметно, одними глазами, сквозь очки, а все-таки пальцы у него подрагивали, и Пронякин это чувствовал локтем. — Ну что ж, это даже хорошо. Не знаешь, какая отметка?
— Точно не скажу. То ли сто девятнадцатая, то ли двести. В общем, вот так. Это аж в том конце. Как раз где нижний экскаватор стоит.
— Слушай-ка, милый, а ты знаешь, что такое двести девятнадцатая отметка? Это не на том конце и не на этом. Это двести девятнадцатый метр от уровня мирового океана. Понимаешь? А нам обещали умные люди, что промышленный уровень начнется не раньше двести шестнадцатого. Отсюда мораль: три метра вскрыши. Копать нам, не перекопать.
— Что-то не верю я вашим корифеям, — упрямо сказал Пронякин. — И умным людям не верю. Я вот чувствую — копни только поглубже…
— Понятно, — улыбнулся Хомяков. — Успокойся, Пронякин. Выпей воды. Это какой, Риточка?
— Не знаю. — Она улыбнулась тоже. — Третий, наверное?
— Нет, — сказал Хомяков. — Это седьмой. Третий был Коля Жемайкин. Он приволок мне на плече вот эту чертову дуру. Из-за нее у меня теперь не открывается ящик. — Он постучал пяткой по тумбе стола.
— Ну-ка, Пронякин, у тебя силы много… Нет, нижний не пытайся. Тащи любой повыше.
Пронякин с трудом вытащил ящик. Он весь до краев был полон такими же осколками. Пронякин взял один из них и сравнил его со своим. Должно быть, вид у него был ошарашенный, потому что Рита посмотрела на него участливо и как будто с сожалением.
— А ты знаешь, Пронякин, — спросил Хомяков, — что такое джин в бутылке?
