свисала с койки до пола. “А вот и Гена, Блошка, – сказал мужик, остановив на секунду качание и глядя на Чаковцева его собственным, ненавистным лицом, – как раз вовремя. Хочет, видно, на троих.” “На четверых, – быстро сказал Чаковцев и сходу воткнул зажим в основание красной шеи. – Привет тебе от Лёвы, Чаки”.
Он смотрел не отрываясь на дело рук своих. Крупный мужчина лежал навзничь в липкой лужице, и зажим по-прежнему торчал из его шеи – двумя колечками наружу. Чаки затих с минуту назад, перестал биться, и глаза его сделались смиренными; Чаковцев завороженно
наблюдал за этим переходом: от удивления к гневу, потом к страху и пустоте, и наконец к смирению. Он видел, как ярко-красная кровь покидала толчками сильное, но слабеющее на глазах тело, и понимание необратимости сделанного наполняло Чаковцева такими же горячими, сбивающими дыхание толчками. Крови было много, так что бледная девушка на кровати – она сидела сейчас, обхватив колени руками, – измазалась в красное сплошь, от голых бедер до ключиц, и кровь Чаки заменила Блохе одежду. Чаковцев пошевелился, побуждая себя к действию, – любое действие лучше неподвижной скорби. Он посмотрел на Блоху.
– Кто ты? – спросила его Блоха.
“Как сложно бывает ответить на простой вопрос”, – подумал он с новой для себя тоской.
– Геннадий Сергеевич, – сказал он наконец, как при первой их встрече, – Чаковцев.
– Тогда кто он?
Еще один простой вопрос, такой ожидаемый. Чаковцев снова задумался, потом сказал:
– Тот самый белый карлик, продукт выгорания звезды.
Блоха изучала его с минуту пристальным взглядом, затем, очнувшись, оглядела себя, провела ладонью по груди.
– Мне нужно в душ. Здесь есть душ?
Он, конечно, не знал. Блоха качнулась, шатко выбралась из койки, переступила аккуратно через мертвого Чаки.
– Я поищу.
Чаковцев, дивясь спокойствию, её даже больше, чем своему, сказал:
– Погоди, я с тобой.
Они вышли в темный коридор. Чаковцев ткнулся в несколько дверей – повсюду лишь запустение, сырой подвальный дух.
– Мне душно, – сказала Блоха.
Тогда они пошли к выходу. Несколько бетонных ступеней, шершавые поручни. Чаковцев выбрался наружу, подал ей руку.
– Сейчас утро или вечер? – спросил он, вглядываясь в сумерки. – Я не разберу.
– Вечер, – ответила Блоха.
Кочковатое поле расстилалось перед ними, глыбы бетона высились там и сям, мелкий дождь моросил с серого неба.
– Полигон, – прошептал Чаковцев.
Блоха вздохнула и, стянув через голову кровавые тряпки, шагнула под морось.
– Замерзнешь, – крикнул ей Чаковцев.
Она не ответила, молча стояла, обхватив себя руками, и Чаковцев долго смотрел, как грязные струйки покрывают её тело извилистыми письменами. “Прочесть бы, – подумал он, но потом опомнился: – Зачем?” Он сходил назад в комнату и вернулся вскоре с ветхим шерстяным одеялом, завернул Блоху в куль. Её бил озноб, и Чаковцев, поколебавшись секунду, подхватил сверток с Блохой на руки, осторожно прижал к себе.
– Я тяжелая, – сказала она сонным голосом.
Чаковцев покачал головой:
– Ты легкая, не тяжелее блошки. Кстати, как тебя зовут?
– Блоха, – ответила она удивленно.
– Я не про это. Как тебя зовут на самом деле?
– Саша.
– Саша, – повторил Чаковцев, еле слышно дрогнув от нежности, – так-то лучше.
В комнате он споро передвинул кровать – подальше от Чаки и от лужи, сдернул простыню и, перевернув матрац, уложил Блоху, накрыл одеялом.
– Отвернись, – сказал он ей.
Блоха тут же поняла, послушно уставилась в стену. Чаковцев склонился над трупом, борясь с тошнотой. “Сначала штаны”. Он подобрал с пола пятнистые брюки, проверил карманы, звякнувшие ключами, потом долго и неловко натягивал штанины на мертвые ноги, стараясь не касаться кожи и не глядеть на голый пах. Ревность снова грызнула его – не к месту и не ко времени.
– Утром прилетит вертолет, – сказала Блоха за его спиной.
Чаковцев быстро к ней повернулся:
– Откуда ты знаешь?
– Он сказал.
– Что еще он сказал?
Блоха вдруг всхлипнула:
– Он вёл себя безупречно… до последнего часа. Я думала, он это ты…
Чаковцев зажмурился, глотая солёное, потом прошептал:
– Я знаю, девочка. Теперь всё будет хорошо.
– Он твой брат? – спросила Блоха.
– Просто очень похож, – ответил Чаковцев, отвернувшись. – Знаешь, давай это позже обсудим, ладно? Мне нужно многое сделать до утра. Поспи, если сможешь.
– Хорошо.
Она поворочалась и затихла. “Значит, утром”. Чаковцев посидел на корточках над мертвым Чаки, осмысливая положение. Одно было ясно: карты снова смешались.
Он обшарил остальные карманы, выудил телефон и бумажник, вместе с ключами сложил всё на большом ящике, который был тут вместо стола. Оставалось главное. Чаковцев схватил Чаки за подмышки и, ухнув, поволок, дивясь тяжести. Несколькими часами ранее живой Чаки точно так же тащил его, полумертвого; кое-что изменилось с тех пор.
Лестница далась Чаковцеву тяжело. Он усадил Чаки перед входом в бункер, сам сел по другую сторону от проёма – в той же неудобной позе. Дождь по-прежнему моросил. Чаковцев попытался представить человека, который прилетит утром. Если прилетит – в такую погоду. Он явно будет разочарован, тот человек: один Чаковцев вместо двух, и никаких бумаг. “Как некрасиво, Гена, девушек обманывать – сам сказал, всё будет хорошо, а на деле-то – всё плохо”.
Блоха забормотала во сне – быстро-быстро, обиженно. Чаковцев замер, прислушался; нет, не разобрать. Он посидел немного, любуясь её безмятежностью, потом закрыл глаза и стал дышать так же, как она, ровно и глубоко – просто моментальная прихоть, быстрая фантазия – что если, подумал он, настроиться на её дыхание, войти с ним в резонанс, вот так – вдох, выдох – быть может, тогда и сновидение её, что облачком висит над сонной головой, сделается доступным, достижимым, прикасаемым… общим. Боб, в красной концертной рубахе с черными цветами, помахал ему издалека. Кажется, он должен сердиться на Боба за что-то, но во сне, а он понимал, что это сон, Чаковцев любил его.
“За что ты убил Чаки?” – спросила Блоха, и в голосе её звучало любопытство, не осуждение. Даже во сне он не умел признаться. “Я люблю тебя, девочка”, – сказал он другое, тоже запретное, и проснулся. Она смотрела на него пристально, напряженно, и Чаковцев успел заметить её взгляд – за секунду до того, как Блоха поняла, что он уже не спит.
– Что это? – спросила Блоха, показывая на его волосы.
Чаковцев вздрогнул, приходя в себя, и ощупал голову.
– Паутина, должно быть. Черт.
– Который сейчас час?
– Ночь.
– Мне снился Боб.
Чаковцев отвернулся, потом сказал:
– Пока ты спала, я тут всё излазил.
– Нашел что-то?
Он покачал головой.
– Что ты искал?
– Портфель с бумагами.
Блоха зевнула и потянулась, снова закрыла глаза, потом сказала сонно:
– Там, в ящике, посмотри.
Он поднял крышку: в пятом, что ли, классе был у него такой же, коричневый.
Чаковцев щелкнул замком, заглянул. “Эге”.
Блоха пробормотала из дрёмы:
– Ты рад?
Он не знал. Простые эмоции – для счастливцев. Чаковцев, замирая сердцем, погладил её руку, прочертил путь плюща. Волоски поднялись под его пальцем.
– Тебе нужно ехать, – сказал он хрипло, – там, за оградой, джип. Ты ведь умеешь водить?
– А ты? – спросила Блоха.
– Что я?
– Ты ведь со мной?
Как бы он хотел.
– Я должен
