известной патологии. Педераст, который взял и перевоспитался? Такое невозможно.
– Томас, вам известно что-нибудь о психологии зависимости?
– Нет.
– Так вот, этот разговор мне напоминает то время, что я посещал АА [13]. Какое-то время, вероятно – пытаясь справиться с собственными наклонностями, я порой слишком много пил. И мои друзья из АА были убеждены, что я алкоголик. Водили меня на свои собрания и настаивали, чтобы я навсегда завязал. Но алкоголиком я не был. Этого принять они не могли – что даже хотя я иногда употреблял алкоголь, чтобы справиться, это не означало, что я отпустил вожжи или что алкоголь препятствует мне или меняет мой жизненный путь.
– Я не понимаю, какое отношение это имеет к вам и вашим склонностям к мальчикам.
– Суть в том, что это сходно поляризовано. Мышление с такими же недостатками, и люди от этого сходят с ума. Скажите мне, у вас есть друзья-алкоголики?
– Да.
– Они все одинаковы?
– Нет.
– Все они уходят в трехдневные запои и пьяными давят людей насмерть своими машинами?
– Нет.
– Все они теряют работу и семьи, потому что не могут бросить пить? Потому что пьют они двадцать четыре часа в сутки?
– Нет.
– Так вы уверены, что у них всех одна болезнь?
– Я не знаю.
– Если б я пришел на собрание АА и намекнул, что у меня «проблема» с алкоголем, но я не алкоголик, меня б выгнали из здания. И все ж, возможно, небольшая проблема у меня есть. Может, дважды в год я немного и перебираю, чего бы не стоило делать, и говорю такое, о чем впоследствии жалею. Может, раз-два в год я отключаюсь, один, дома, выпив слишком много «манхэттенов». Раз в год я еду домой сам, когда следовало бы взять такси. Алкоголик ли я? Многие бы ответили – да. Многие сказали бы, что либо да, либо нет. Они вспоминают эту бородатую шутку: Нельзя быть немножко беременной. Знаете такую?
– Да.
– С нее стряхивают пыль всякий раз, когда нежелательны оттенки.
– Как с вами.
– Точно. Я не алкоголик и я не насильник. Я несовершенная личность, забредшая на территорию, где может быть очень опасно, но затем я вновь вернулся на менее спорную стезю. Можете называть меня больным человеком. Я болен. Можете сказать, что я вытворил такое, чего мне делать не следовало. Но я не насильник и не педераст. И я никогда не дотрагивался ни до какой обнаженной части тела ни одного ребенка – да и не просил их трогать какие бы то ни было мои обнаженные части тела.
– Но вы стольким людям мозги посворачивали.
– Правда?
– Конечно, да.
– Можно привести вам следствие?
– Можно ли привести мне следствие?
– Да.
– Конечно. Приведите мне следствие, больной вы уебок.
– В детстве я рос на улице, и там у нас был один дом, весь в зелени. Из-за всех деревьев и плюща самого дома видно не было. Но дом этот был известен среди всех нас, детворы, тем, что туда можно было прийти и получить конфетку. Просто постучаться в дверь, и внутрь тебя пригласит эта женщина в возрасте, и ты там выберешь конфетку из вазы. Вот это сегодня показалось бы дико неподобающим, верно?
– Да.
– Кому бы я ни рассказывал это – не раз и не два за много лет, – история всегда вызывала отвращение. Люди допускают, что любой ребенок, входивший в тот дом, становился жертвой, а у женщины имелся какой-то тайный мотив. Что где-то установлены камеры, что, приглашая нас, она преследовала какую-то мерзостную цель. Все это вправляется в сюжет, который нынче так укоренился, что вытеснил все остальные возможности. Вот дом, окутанный зеленью, с пряничным своим видом. И сразу предполагаешь, что внутри творится всякое темное и ужасное. Но не творилось ничего такого.
– Откуда вы знаете?
– Потому что оно никогда не творилось. Я разговаривал с дюжиной других людей, кто знал этот дом и заходил в него, и ни с кем из них ничего такого никогда не случалось. Даме просто хотелось, чтобы каждый день был Днем всех святых. Она была одинока. Но сегодня мы б нипочем не стали с этим считаться. Мы навешиваем ярлыки на все так шустро и бесповоротно, что ни на какие оттенки никогда не остается места. Позвольте мне постулировать, что свертывание мозгов, о котором вы говорите, происходит снаружи, а не изнутри. То есть, те, кто желает всё именовать, разметать все по категориям и клеить на все ярлыки, замели ваш опыт в ту же категорию, что и тех детей, кого действительно изнасиловали, тех, кого завлекали в души и толкали к стенке, а им в прямую кишку не раз и не два загонялся пенис взрослого мужчины.
– Видите, лишь то, что вы способны так говорить…
– Томас, это важно. Играть в портного полностью одетым – то же самое, что пенис, засунутый вам в двенадцатилетнюю прямую кишку?
– Видите, вы больной. Только больной уебок мог бы такое сказать.
– Я стараюсь прояснить разницу между тем, что делал я, и тем, что делает настоящий насильник. Я вас, мальчики, даже раздеть не мог. Неужто из этого неясно, что я – не такое же чудовище?
– Возможно, вы иное чудовище. Но чудовище все равно.
– Этого я не потерплю. Вы пришли ко мне в дом. Дон пришел ко мне в дом. Мы смотрели кино. Мы играли в портного. Потом вы уснули у меня на кровати. Проснулись и пошли домой. Это дело рук чудовища?
– Абсолютно. Мы вам доверяли, а у вас были на нас иные виды. Вы нас использовали.
– А как вы назовете то, что вы делали со мной?
– Тут я вопросы задаю. Вы навредили мне, и это минимальнейшая вообразимая расплата.
– Как насчет астронавта? Вы его похитили, чтобы задавать вопросы. Но он вам ничего не сделал.
– Вы за астронавта не беспокойтесь. Астронавту я не причинил вреда. Вы единственный, про кого я вообще думал, чтобы сделать больно.
– Вы причините вред тому, кто сам никому не вредил.
– Это блядское безумие.
– Я не делал ничего – только воображал их.
– Так вы признаете, что сексуально возбуждались от детей?
– Конечно, возбуждался. Вы разве не видите женщину на улице, а потом не мастурбируете, думая о ней?
–
– Ну вот и я то же самое делаю. Мои фантазии могут быть больными, но иначе у меня не получается. Механизм моего сознания таков, каков уж есть. И оно у меня извращено; общественно это неприемлемо. Но я знаю, что трогать ребенка, осуществлять эти желания – неправильно,
