и я ничего незаконного не совершал.
– Вы не покупаете детскую порнографию.
– Уже нет.
– Уже нет?
– Когда я был моложе – покупал. Но я осознал, как это влияет на самих детей, поэтому прекратил. В последний раз изображение обнаженного ребенка я видел в 1983 году.
– Поэтому с той поры вы просто видите мальчика на улице – а потом воображаете его голым?
– Не вполне.
– Так а что вполне?
– Такой уровень подробностей не полезен, правда?
– Такой уровень подробностей и есть причина, почему вы здесь.
– Ладно. Я думаю о том, как этот мальчик измеряет мой внутренний шов.
– О господи. И сколько же лет этому мальчику?
– Столько же, сколько было вам. Одиннадцать, двенадцать. Потому-то мы в это и играли.
– Чтобы вы накопили себе таких образов, а потом мастурбировали.
– Да.
– И столько лет прошло, а вы все еще думаете о том, как Дон Бань измеряет вам внутренний шов?
– Не столько он. Слушайте, я знаю, это тошнотворно. Я бы сам хотел, чтобы мозг у меня работал иначе. Я знаю, это неправильно, это считается болезнью. Но ничего из этого не простирается дальше моей собственной головы, Томас. Я вам клянусь.
– Так значит, так? Двадцать лет вы просто думаете про то, как мальчики измеряют вам внутренний шов? И никакие действия не предпринимаются?
– Вот именно. Слушайте. Мне жаль, что вы приходили ко мне домой. И что Дон приходил ко мне домой, и все остальные. Я никогда не сумею исправить того, что я действовал неподобающе и неким манером оставил у вас, детворы, шрамы. Но, опять-таки, есть пределы той вине, которую я могу признать за что угодно, произошедшее потом у вас в жизни.
– Но почему Дон?
– Дон был из определенной семьи. Вы должны понимать, что те, кто стремится сближаться с мальчиками, выискивает таких, кому не хватает родителей, или они невнимательны, или у кого имеются некие слепые пятна.
– Поэтому мама Дона считала, что это какая-то большая честь – что вы их приглашаете к себе домой.
– Да. Она мне доверяла и дорожила моим наставничеством.
– Вашим наставничеством. Гадство.
– Опять же, вы сочтете это неприемлемо запутанным, но я много сотен часов провел с Доном и его братом, и почти все это время – в роли родителя. Я им готовил, помогал делать домашнее задание, я о них заботился. Я был мужской фигурой у них в жизни, где другой такой не было.
– Мужской фигурой, которая мастурбирует, думая о том, как они измеряют вам внутренний шов.
– Да.
– Вы правы. Это неприемлемо запутанно. Так, значит, постойте – я тоже был одним из тех пацанов? С отсутствующими родителями, у кого слепые пятна?
– Не знаю.
– Да знаете вы. Не переживайте, что мою маму оскорбите.
– Я не помню вашу маму, но допускаю, что в то время у меня имелось ощущение, что семья у вас не такая крепкая, как у других.
– Значит, я был мишенью. Вы список составляли или как-то?
– Список?
– Мишеней. Пацанов, которых определяли как возможных участников ночевок.
– Да.
– Да? Вы сказали «да»?
– Поскольку это было так давно и потому, что я хочу быть с вами совершенно откровенным, и потому, что эту часть жизни я отбросил и за нее мне только стыдно, я и дальше буду с вами честен. Каждый год я составлял список новых шестиклассников, которых определял как потенциальных гостей у себя в доме.
– На основании лишь ситуации с родителями?
– Этого – и роста, цвета волос, внешности.
– Какой внешности?
– В список не включались слишком высокие мальчики или слишком уж развитые. Мне нравились длинные волосы. Таковы были физические параметры, а потом я сверял их с родительскими факторами.
– И это выливалось в список из скольких каждый год?
– Может, восемь-десять детишек.
– И их вы к себе приглашали.
– Да.
– А приходило в итоге сколько?
– Может, трое-четверо.
– И этого хватало?
– Да. А из этих троих-четверых могло получиться сойтись поближе с одним.
– С одним вроде Дона.
– Верно.
– И когда вы начали с ними оставаться?
– Несколько месяцев спустя. Мама Дона уезжала во Вьетнам повидаться с родней и попросила меня присмотреть за детьми.
– Повезло ж вам.
– Да.
– И я тоже был у вас в списке.
– Допускаю, что да.
– Но до следующего уровня почему-то не дорос.
– Ну, предположительно ваши родители…
– Там была только мама.
– Либо ваша мама что-то заподозрила в этих ночевках, либо вы сами. Вы говорили, что приходили всего раз?
– Да.
– Это обычно значило, что кто-то почуял неладное.
– Вас когда-нибудь отчитывали? Любой отец, который бы это обнаружил, вас бы просто убил на месте.
– Нет, не всегда. Некоторые отцы полностью одобряли.
– Господи.
– Но да, проще было, если в кадре отцы не присутствовали.
– Но если кто-то начинал эти ночевки подозревать и этот пацан изымался из обращения?
– Да. Может, в вашем случае ваша мама…
– Не мама. Она совершенно в это не лезла.
– Ну, тогда, может, вы сами.
– Не знаю. Вот бы вспомнить.
– Видите? То, что вы не можете вспомнить, доказывает, что урон вам был нанесен минимальный.
– Вы не вправе делать такие допущения.
–
– Так вы считаете, с моей мамой что-то было не так?
– В смысле, простите?
– Мы меня пометили из-за моей мамы?
– Понятия не имею. Я лишь утверждаю, что обычно чего-то недоставало дома, и это позволяло мне определенную степень доступа.
– Ладно. Ладно.
– Я рассказал вам все, что мог.
– Ваша откровенность помогла вашему здесь положению.
– Так вы меня теперь освободите?
– Нет.
– Знаешь, кто у меня тут по соседству?
– Где я?
– В военной казарме. Знаешь, кто у меня тут по соседству? Ни за что не угадаешь.
– О господи.
– Тш-ш. Угадай.
– Томас, что ты со мной сделал?
– Ты пристегнута к этой вот свае, но все хорошо. Чтоб тебе же было безопасней.
– Ох господи ты боже мой. Томас, ты ума лишился.
– Знаешь, что тут забавно? Для тебя мне даже хлороформ не понадобился. Ты так и не пришла в себя. На чем ты, блин, сидишь? Там же не может быть один «Паксил» с вином. Наверняка же подмешиваешь что-то еще.
– Томас, не делай того, что ты, я думаю, собираешься сделать.
– А что, ты думаешь, я собираюсь сделать?
– Не скажу.
– Думаешь, я планирую тебя убить или типа того?
– Не знаю. Не понимаю, зачем я здесь. Как ты меня сюда привез?
– Не помнишь?
– Не знаю, помню или нет.
– Конечно, не помнишь. Ты была в отключке, когда я доехал домой. Легче легкого получилось. Я положил тебя в
