— След нашли!
Кинулись смотреть след. Он был свеж; можно было предположить, что не более полусуток тут стояло десятка два кибиток,
— Ушли! — сказал Хребтов. — Господь знает, с ними ли наши, а надо попробовать. Идем, братцы!
Помолясь богу, пустились в путь, взяв с собою и лошадь, подобно верблюду, навьюченную мешками с провизией и водой.
Желтая степь песку, как море, расстилалась перед ними. Антип старался по следам определить количество киргизов, угадать, есть ли между ними русские? Каждый предмет, попадавшийся им среди песков, подвергался осмотру. Наконец нашли складной небольшой нож, принадлежавший Душникову, потом его же платок, далее стало попадаться много мелких вещей, как будто нарочно разбросанных догадливыми пленниками.
Не столько обрадовало, сколько опечалило их такое открытие. Они все еще смутно надеялись, что авось их товарищи и не попали к киргизам. Теперь страшная истина была ясна, как день. В угрюмом молчании подвигались они вперед. Ни зверя, ни деревца, ни травки не попадалось им; однообразие бесконечной равнины утомляло зрение, увеличивало уныние. Наконец завидели они длинную вереницу странных зверей, немного больше обыкновенной козы, с короткой и гладкой шерстью темно-желтоватого цвета, с небольшими крутыми рогами и сухими ногами. Первая стояла с закрытыми глазами и уткнув нос в песок; за ее туловище прятала другая свою голову, за другой третья и так далее.
— Что, братцы, хорош зверь? — спросил Хребтов удивленных своих товарищей.
— А какой он такой?
— А зовутся они сайгами. Вот уж глупый так глупый зверь: убей первую — другая станет на ее место; и ты их колоти, пока рука не устанет, а они уж все будут одна другую заменять. А когда идут, так такие проворные, чудо, — подумаешь, что и путные!
Товарищи Хребтова на деле испытали справедливость его слов; двадцать четыре сайги было убито в десять минут.
Каютин, наконец, запретил продолжать охоту, боясь, чтоб лишняя поклажа не замедлила пути, и дорожа временем. Сделав к ночи привал, они зажарили одну сайгу; но немногие отведали нового мяса, утомленные длинным переходом по степи…
Утром, едва рассвело, Хребтов разбудил своих товарищей криком:
— Братцы! киргизы, киргизы!
Прошел с лишком год, в течение которого не случилось никаких особенных перемен с петербургскими лицами нашей истории. Карл Иваныч все худел да вздыхал; работа плохо шла у несчастного башмачника. Девица Кривоногова все толстела и то мирилась, то вела войну с соседом своим Доможировым, который продолжал учить скворцов, сына и котят разным наукам, а в остальное время предавался своим любимым шуткам, именно: запечатает в пакет пятью печатями всякой дряни, швырнет на улицу и, притаившись, ждет. Неизъяснимое наслаждение — доставляли ему сердитые выражения, которыми разочарованный прохожий принимался угощать неизвестного шутника. У соседа его очистилась квартира, прибили билет; но Доможиров, враждовавший с соседом, каждый день под вечер тихонько срывал его…
Наконец отправился он в пятый раз, в сопровождении Мити, к дому соседа; билет сорван благополучно, принесен с торжеством домой, Доможиров к свечке — полюбоваться, покритиковать соседа…
— А что тут, тятенька, написано? — спрашивает Митя.
— Ну, вот написано: «Отдается квартира внаем».
— Нет, тятенька, я хочу знать, что написано на той стороне?
— А разве и там написано?
Доможиров обертывает билет и читает;
«Ну! пятую записку прибиваю… попробуй только еще… ни одного ребра…»
Доможиров останавливается, меняясь в лице.
— Что ж ты стал, тятенька?
Но Доможиров грозно разрывает записку и принужденно посвистывает.
Катя и Федя все еще живут у девицы Кривоноговой, и только по их заметно прибывающему росту можно заключить, что и в Струнниковом переулке время не стоит неподвижно и производит свои обычные влияния. О Кирпичове и горбуне ходят тут слухи темные, странные, один другому противоречащие. Одни рассказывают, что Кирпичов пришел ночью к горбуну, зарезал его и потом сам, зарезался, другие — будто они сделались теперь неразлучными друзьями и уехали в Камчатку открывать вместе книжную торговлю; третьи утверждали, что их уже точно нет на свете, но только в погибели их участвовало нечто таинственное, о чем и сказать ужасно. Немногие знали страшную истину и молчали. О жене Кирпичова так же ходили многоразличные слухи, имевшие больше основания…
Что касается до Полиньки, то о ней решительно не было ни слуху, ни духу. Перепробовав все пути, которыми можно было открыть ее пребывание, обегав все петербургские улицы (и все единственно затем, чтоб только издали, не осмелившись ей показаться, украдкой взглянуть на нее), Карл Иваныч, наконец, убедился, что она или умерла, или уехала из Петербурга.
Последнее казалось ему вероятнее.
Зато с Каютиным в тот же период времени случилось много замечательных событий и перемен. Читатель узнает их в той мере, как нужно по ходу рассказа, прочитав несколько отрывков из его собственных записок которые теперь следуют.
1
. . .
. — С растерзанным сердцем добрался я, наконец, до Астрахани. Что я перечувствовал, какие муки перенес, не умею и не хочу описывать… Бедный, бедный Душников! И зачем твоя участь не выпала мне? ты уж притерпелся к своему горю, свыкся с своим несчастием, а я? мне еще нужно привыкать видеть в себе несчастливца, существо жалкое, обманутое и отвергнутое… Нет, я неспособен к такой роли, к такой жизни! -
Пусть только выйду я из мучительной неизвестности, пусть только выяснится мое положение…
И здесь, как в Архангельске, первым делом моим было бежать на почту, куда просил я адресовать письма, Что-то будет? В висках у меня колотило, ноги подкашивались, страшно было войти. Я писал к ней, просил сказать мне все откровенно, но только не оставлять в неизвестности, писал также и к Карлу Иванычу, умолял его не скрывать истины, как бы она ни была ужасна. И если не она, то, верно, добрый башмачник сжалится надо мной. Судьба моя решится!
Вхожу, спрашиваю.
Писем немного: все старые друзья забыли сумасбродного странника… забыла и та, по милости которой вытерпел он столько трудов и горя: ни на одном конверте нет ее почерка!.. Больна ли она? умерла? или уж решительно не хочет знать своего прежнего друга?
Боже мой! думал ли я, что все это так разыграется? Больше за себя, чем за Полиньку, боялся я. Я не верил сам, чтоб достало у меня характера выдержать такую роль, победить столько трудностей, перенести столько работы и горя. Но — я дознал опытом — стоит поставить себя в такое положение, чтоб нельзя было воротиться, и пойдешь вперед… Так шел я, и когда подумаю о пройденном пути, когда вспомню, все что вынесено, мне и теперь* не верится!..
С тяжелым чувством развернул я письмо Карла Иваныча… Так! с первых строк угадал я печальную истину. Добрый, чувствительный немец! он не говорит ничего прямо, он как будто сам совестится и страдает за Полиньку… как будто он виноват, что она не сдержала своих клятв, или что недостало у ней великодушия, благородной чистосердечности сказать мне прямо горькую правду… он старается оправдать ее!
Он пишет, что Полинька жила в богатом доме, где есть молодой и красивый человек, что он видел ее не раз в карете, богато разряженную… но прибавляет, что лицо у ней было грустное, что она должна быть несчастна и что ее не должно винить… А потом, говорит он, она вдруг исчезла, все мы потеряли ее из виду… и вот уж давно давно ничего не знаем о ней…
Я понимаю, все понимаю!
Что мне делать? куда деваться? вот у меня есть теперь деньги, и есть знание, опыт, навык к труду, с которыми я могу легко удвоить мой капитал… Но для чего? я работал для нее, для нее нес труды сверхъестественные… для нее мерз я на Новой Земле, оторвал себя от всех благородных человеческих интересов, предпочел обществу людей дикие битвы с зверями, и сам, как зверь, одевшись медвежьими шкурами, бродил по глухим лесам, по пустынным тундрам, зарывался в снег от холоду, много раз был между жизнью и смертью, доверяясь слепой случайности, как существо неразумное! там грозила мне голодная смерть, там зверь, сильнейший, чем я, скалил на меня свои зубы… там кровожадные дикари искали моей смерти…
И я терпел голод, боролся с чудовищами пустынь и морей, и я падал, сорвавшись с высоких гор вместе с предательской снежной глыбой… я терпел бури на суше и на море… дикий обитатель степи закидывал аркан над головой моей… но судьба пощадила меня!
Для чего?.. я думал: для счастья! но счастье не суждено мне… Так неужели для того, чтоб умереть спокойно на кровати где-нибудь в Струнниковом переулке, под двойным тяжелым воспоминанием короткого, давно минувшего счастья и долгой, бесполезной и сонной жизни?..
