Николай Некрасов - Том 9. Три страны света

— Что товар? — заметил Каютин. — Там пятнадцать человек наших товарищей… и Душников…

— Отнимем, всех отнимем, коли уж и попались они в руки киргизам! — решительно перебил Хребтов: — Нас довольно… винтовка у каждого, пуль и пороху пропасть… и даже две сабли есть…

— И барабан есть, — заметил один рабочий, Демьян Путков, тот самый, который был с Каютиным и на Новой Земле: взяли для балагурства, а теперь, может, и пригодится…

— Возьмем и барабан, — с усмешкой сказал Хребтов, — коли понадобится, и на берег сойдем, а уж товарищей не уступим! ведь что их бояться? Только воровски храбры они, а как дело пойдет на открытую, так нет их трусливей… Сто человек от десяти бегут…

Рассчитывая, куда мог занесть ветер барку Душникова, промышленники держались тем курсом, но как ни смотрели в зрительную трубку, барки не усмотрели.

— Некогда мешкать, надо сойти на берег; авось по следам найдем разбойников! — сказал Хребтов.

И, оставив на барке двух человек, остальные пересели в лодки и стали грести к берегу.

По мере приближенья к нему между рабочими усиливалось волнение.

— Лес, лес, братцы! — передавали они друг другу с лодки на лодку. Каютин посмотрел в трубу: точно, на горизонте тянулась узенькая, едва заметная полоса, окаймляя бесконечное пространство моря. Рабочие побросали свои занятия и напрягали зрение. Только Хребтов, не поднимая головы, продолжал чинить свою рубашку. К его окладистой бороде и широким плечам не шла иголка, которую он смешно держал двумя пальцами, а остальные странно таращились. Каютин окликнул его.

— Антип Савельич, лес!

Хребтов усмехнулся и, перекусив нитку зубами, отвечал:

— Да еще какой чудной; с морем воюет, а у самого ни поленца нет!

— Да что же там такое? право, деревья торчат; посмотри сам!

Каютин подал ему трубку.

— Не мешай, друг! — отвечал Хребтов прищуриваясь.. — Ага! — радостно воскликнул он, вдев, наконец, нитку в иглу, что долго не удавалось ему… — Уж в такую чудную сторону попали мы, — промолвил Хребтов. — Моря лесами порастают; большие реки пропадают, а ведь, кажись, не игла, мудрено затеряться! Вот увидишь, какой тут лес… К вечеру лодки пристали к мнимому берегу; пятисаженные гибкие камыши своим унылым шелестом сливались с монотонным плеском волн.

Печальная музыка моря, неизвестность, что сталось с товарищами и что ожидает их самих в диком краю, — все вместе сильно прикручинило промышленников. Молчаливо, с печальными лицами, сидели у разложенного костра. Небо было подернуто тучами. Шипение камышей становилось все громче; их стонущие, зовущие, умоляющие звуки были невыносимо унылы…

Каютин с Хребтовым лежали поодаль от костра на куче камышей, набранных для топлива.

— Ну, народец наш не весело глядит, — заметил Хребтов.

— Да что, — отвечал Каютин, — ведь, по правде сказать, так и радоваться нечему…

— Оно так… да про то ведать должна одна душа. А уж коли пришли сюда, так держись… Эй, Демьян! — гаркнул Хребтов.

Демьян Прутков, пожилой человек, с плотно остриженной бородой и большими усами, подошел к нему. Движения его были угловаты, но необыкновенно живы.

— Что, брат, ты не балагуришь? Вишь, они у тебя, — сказал ему Хребтов, подмигнув на остальных его товарищей, — словно бабы глядят! Аи, стыдно, Демьян! а еще балагур считался… дома!

— Да что, Антип Савельич, больно уж кругом-то того… так оно, знаешь, не до смеху…

— И, врешь! нутка подай твои бубны да литавры — споем!

И он запел, В его голосе не было разгула, но все лица просияли. Демьян присоединился к нему с барабаном, с бубенчиками; он свистал, звенел бубнами, бил в барабан, прыгал и пел диким голосом.

Его окружили товарищи, стали подтрунивать, но веселье не клеилось. Тогда Хребтов соскочил с камыша и пустился плясать, припевая:

Все хохотали: принялись подпевать. Демьян, поощренный Хребтовым, выплясывал до поту лица. Хребтов ободрял его криками:

— Ай, молодец, Демьян! славно, живей, живей! Ну, ну, ну… молодец|

— Теперь, братцы, споем круговую, — сказал он, и промышленники хором затянули:

Часа через два все стихло. Только некоторые, не успевшие заснуть, пели тихим голосом у догорающего костра; унылые напевы гармонировали с природой и с душевным состоянием промышленников. Все кругом было полно грусти…

Лежа поодаль, Каютин тихонько подпевал своим товарищам. Хребтов ворочался с боку на бок. Вдруг он вскочил и бросился к костру.

— Мне и невдомек, братцы… ну, такое ли здесь место, чтоб петь, да еще ночью?

Все разом смолкло. Хребтов опять лег. Когда же, наконец, все заснули, он подсел к огню, чуть тлевшему, стал сушить свою обувь. Долго он еще сидел у костра, пощипывая свою бороду и раздумывая. Вдруг среди обычного шелеста послышался шум в камышах. Хребтов встрепенулся, вскочил, — шум все приближался. Хребтов долго вслушивался, — тихонько осмотрел нож и ружье, затоптал огонь и начал красться к тому месту, откуда доносился шум. Не успел он сделать десяти шагов, вдруг блеснули в темноте два огромных глаза… потом среди глубокой тишины раздалось ржание лошади. Хребтов радостно вскрикнул, два глаза быстро исчезли… камыши взволновались и прозвучали, подобно тысячам-тысяч струн, тронутых в одно время.

Ржание лошади и крик Хребтова пробудили промышленников, которые подумали, что на них напали киргизы.

— Нет, братцы, что вы? какие киргизы, — успокаивал их Хребтов. — Просто лошадь! Да еще, головой отвечаю, и лошадь не ихняя, а наша русская, — как-нибудь попала, сердечная! Ихняя лошадь не станет к огню да к человеку, лезть, особливо к чужому, да и фыркнула она, а киргизы лошадям своим ноздри режут нарочно, чтоб ловче и без шуму к неприятелю подкрасться. А вот утро придет, мы ее поймаем.

Как только наступило утро, промышленники рассыпались искать следов пропавшей барки и своих товарищей. Двое скоро воротились и созвали остальных. С радостными криками вели они необыкновенно тощую жалкую лошаденку; Хребтов узнал в ней ту самую, которую видел ночью. Многие, глядя на нее, чуть не плакали, другие готовы были спросить, не видала ли она своих земляков, их товарищей. Лошадь весело поводила ушами, слушая родной язык.

— Что, братцы! — чуть не со слезами сказал Демьян, осматривая ее. — Уж коли скотину так высушила чужая сторона, так уж вряд найдем мы товарищей в живых.

— Эх, голова, голова! — возразил Хребтов. — Что сморозил! Да у них у самих весь скот зимой еле ноги таскает с голоду, корму нет! Трава вырастет, солнце повыжжет до последней былинки. А ума-разума у них нет накосить сенца аль посеять овса. Лентяи такие, что боже упаси! Летом лежит у себя в кибитке от жару и так много пьет кумысу, что всего его раздует, — не двинется, словно чурбан, а зимой опять лежит у огня на своих сундуках от холоду. Дети его хоть зажарься в горячей золе, ему горя мало: не двинется! Кто бывал у них в плену, сказывают, что такой визг в иной кибитке, словно режут кого, а все отродье ихнее: голый детеныш выползет к огню из-под овчины, обожжется и ну вопить! Жены-то их, говорят, еще жалостливей, а уж они — не приведи бог! Коли их рассердишь, так словно звери! Сказывал один бывалый человек, был случай: поссорились два< аула; пошла драка, и как обиженный верх одержал, так они с радости выпустили кровь из своих врагов, наливали ее в чаши и словно какую сладость пили, а сами ржали по-звериному! Кровь любят, разбойники! Однажды розняли двух, не дали подраться досыта, так один в такую ярость пришел, что давай самого себя пырять ножом, раз пять поранил: так хотелось крови увидеть!.. Что вы, братцы? — быстро спросил Хребтов, увидев двух товарищей, которые ушли было вперед, а теперь бежали к нему.