знаю, но отдала, — молвила младшая сестра с болезненной улыбкой. — Что ж, не барону ли?
Иза сделала презрительную мину и покачала головой.
— Нет, барон для тебя, — сказала она.
— А! Барон для меня! Я и не знала! — воскликнула Эмма… — Неужели мне надобно выходить за него? Он мне не очень понравился.
— Необходимо, чтоб он тебе понравился, — прошептала Иза.
— Конечно, но смотрят на руку, которая разрушает стены тюрьмы и освобождает из неволи.
— Милая моя! Нам главное в том, чтоб освободиться, а брак… ведь часто разрывается посредством развода.
Эмма почувствовала невольную дрожь.
— Да, будущность не заманчива… Впрочем, свобода стоит известной жертвы, и…
— Барон совершенно приличный господин.
— Они все, сколько их есть, все в гостиной очень приличны, — сказала Эмма презрительно. — Жаль, что ни одной из нас не известно, каковы в домашней, в семейной жизни эти салонные актеры. Но скажи мне — кто же твой избранный? Что делается с тобою? Ведь мне надобно же знать что-нибудь…
В передней что-то зашелестело, сестры встревожились, понизили голос. Иза положила палец на уста, и они начали прислушиваться.
— Готова биться о заклад, — прошептала Эмма на ухо сестре, — что ты решилась за того, который встретил нас близ корчмы в лесу, когда у нас сломался экипаж…
Иза утвердительно кивнула головой.
— И отдала ему кольцо? — спросила Эмма.
Иза отвечала глазами.
Потом она вышла в другую комнату, осмотрела двери, отворила те, за которыми могли скрываться шпионы и, возвратившись к Эмме, начала серьезно, хладнокровно:
— Ты знаешь меня, я не могу иметь от тебя тайны, ибо ты заглянула бы мне в душу и могла бы сказать: лжешь! Для меня, как и для тебя, важнее всего свобода, избавление от оков, выход в жизнь и свет… Человек этот мне понравился; он очень самолюбив, смел, может быть, и не без недостатков. Я буду, хочу любить его, а если не заговорит сердце, мне все равно. Я рассчитываю на то, что иду за бедняка, возвышаю его, что он будет мне всем обязан, что я старше летами и поведу его, как мне угодно. Я нимало не обольщаюсь и трезво смотрю на мир действительный. Ты угадала, что я решилась вполне. Теперь дело идет только о тебе: без тебя я не могу освободиться.
Эмма взглянула на сестру.
— Значит, я иду в прибавку? Но правда, мы не можем разлучиться, — сказала она. — Я ушла бы, но разве могу оставить несчастного отца? Если и меня здесь не будет, то эти люди замучат его.
— Однако жизнь его нужна для них.
— Правда, и между тем они замучат его… Он одну меня знает и любит, я одна прихожу к нему с ласками и улыбкой. Что он будет делать, когда меня не станет? Я дрожу при одной этой мысли.
— О, ты лучше, ты добрее меня, — сказала Иза, помолчав немного. — Но скажи, — могу ли я покинуть тебя здесь, и неужели мы должны вечно оставаться в этом положении?
— Милая сестра, дни бедного старика сосчитаны, — грустно сказала Эмма. — А когда в этом доме останутся для нас только одни воспоминания о покойнике, да эта французская сорока, тогда идем, куда хочешь…
— Послушай, — прервала Иза, — а если б мы взяли старика с собой?
— Отца? — воскликнула Иза с грустною улыбкой. — Этого калеку, этого узника, которого стерегут бдительнее, нежели нас? Это смешно, положительно невозможно!
— Невозможно! — повторила Иза. — Да, для нас все невозможно, кроме несчастья…
И обе замолчали. Но это продолжалось недолго. Иза находилась под впечатлением двух утренних разговоров, а два этих решительных шага были так важны в ее жизни, что не могли не взволновать ее до глубины души. До сих пор она смиренно покорялась своей судьбе, знала ее обыденные условия, но теперь кинулась в область неизвестного, и из страдательного существа должна была сделаться существом энергичным и самостоятельным.
— Будь что будет, лишь бы новая жизнь! — она словно отряхнула с себя бессилие и сомнение.
— Ты сделаешь то, что сердце тебе подскажет, Эмма, — молвила она, — а моя судьба решена, я дала слово ему и себе и сдержу его.
Эмма посмотрела на сестру с удивлением и вместе со страхом.
— О если б не отец, — прошептала она, — пошли бы мы вместе.
— Что бы ни случилось, — прибавила Иза, — судьба моя повлияет на твою и не может от нее отделиться.
Голос Манетты, которая вбежала, по-видимому, в качестве шпиона, неожиданно прекратил беседу.
Когда Валек возвратился в Божью Вольку, то застал всех спящими после вчерашней оргии, исключая хозяина, железная организация которого могла выдерживать всякие излишества.
— Вот ранняя птичка! — воскликнул Богунь, увидя Лузинского, выходившего из сада. — Конечно, ты искал вдохновения, которое падает вместе с утренней росой, но ты выглядишь так, как будто бы вместо него встретил волка.
— Как же я выгляжу? Не понимаю, — сказал Лузинский.
— Словно испуган, устал…
— Да, устал и больше ничего.
Богунь осмотрел его с ног до головы.
— Есть кто-нибудь у тебя? — спросил Валек.
— У меня всегда кто-нибудь есть или я кого-нибудь жду, — сказал, засмеявшись, Богунь. — Полагаю, должен приехать вчерашний галицийский барон, который скучает в Турове. Я шепнул, чтоб приехал ко мне отдохнуть, а то в Турове можно, пожалуй, умереть со скуки с доном Люисом, господином дю Валем, графиней и хорошенькой Манеттой, и даже с двумя старыми кузинами.
При этом прилагательном Валек посмотрел на Богуня.
— Как старыми? — сказал он.
— Ну, и не молодые, а зрелые, очень зрелые; старшая даже начинает перезревать. Бедные девушки! Давно уже повыходили бы замуж, потому что богаты, хорошей фамилии, отлично образованы; но за ними зорко смотрят.
Валек взглянул насмешливо на Богуня. Вопреки предостережениям Мамерта, он позабыл снять с пальца весьма приметное кольцо. Богунь взглянул на него, поморщился, остолбенел даже на минуту, потом разразился смехом.
— Боже мой! Боже мой! — воскликнул он, заламывая руки. — Ах, триста чертей твоей ма…
Валек не понял, в чем дело, но, будучи щепетильным, обиделся.
— Что это значит? — спросил он.
— А то значит, что если кто от старой панны получает старый перстень, известный всем на сто миль в округе, необходимо повесить его на шелковом шнурке на шее, а не изобличать себя и не хвастать.
Валек побледнел, быстро снял кольцо и спрятал, но не мог скрыть факта.
— Заклинаю тебя милосердым Богом, чтоб это осталось между нами! — воскликнул он.
— Будь покоен, об этом никто не узнает, но ты должен мне в награду объяснить — каким чертом ты ухитрился? Не верю глазам своим.
— Ничего не могу сказать, но откровенно
