Впервые — С, 1863, № 11, отд. «Современное обозрение», стр. 139–164 (ценз. разр. — 13 ноября и 9 декабря). Два отрывка статьи (первый — от слов «Если б я был знатоком…» — стр. 148, строка 25, и кончая словами «…без поучения и вразумления» — стр. 149, строка 24; второй — от слов: «То, что, быть может, еще недавно…» — стр. 153, строка 29 и кончая словами «…возможность подобного самоотречения» — стр. 154, строка 10) приведены в очерке В. В. Стасова «Николай Николаевич Ге» в журнале «Северный вестник», 1895, № 3, стр. 210–211. Публикация снабжена примечанием: «Часть этой статьи автор не напечатал, и мы воспроизводим ее по черновой». Указание неточно: первый отрывок полностью вошел в текст статьи, напечатанный в «Современнике». Судьба черновой рукописи Салтыкова, которой пользовался Стасов, неизвестна.
Сохранились: 1) вторая чистая корректура, датированная 22 октября и адресованная А. Н. Пыпину (ИРЛИ); 2) большая часть корректуры первой половины статьи (кончая словами «…по ночам из», стр. 175, строка 25) этого же набора с авторской правкой, главным образом стилистического характера (ЦГАЛИ). Правка была сделана Салтыковым до ознакомления с замечаниями цензора. Оглавление статьи в корректуре полнее, чем в журнальном тексте: указаны еще два раздела — «Кашинские торжества» и «Н. Г. Помяловский». Первый раздел перешел в следующую, декабрьскую хронику. Название второго, по-видимому, попало в оглавление случайно, вследствие ошибки типографии. В сентябрьской книжке «Современника» за этот же год анонимно напечатан (отдельной пагинацией) некролог Помяловского. Почти несомненно, что автором его был близкий друг писателя Н. А. Благовещенский. Однако не исключено, что некролог Помяловского и является той изъятой из хроники заметкой, которой Салтыков сразу же откликнулся на его смерть и которую он поспешил напечатать отдельно в запаздывавшей (ценз. разр. — 19 сентября и 13 октября) сентябрьской книжке журнала. Для окончательного разрешения этого вопроса необходимы дополнительные данные.
В настоящем издании статья печатается по тексту «Современника» с устранением по корректурам цензурных купюр и изменении и с учетом авторской правки, сделанной до цензурного вмешательства (последняя не учтена в изд. 1933–1941).
По выходе в свет книжки журнала статья привлекла к себе внимание И. А. Гончарова, в то время члена Совета по делам книгопечатания. В отзыве, написанном 20 января 1864 г., наряду с общей характеристикой салтыковских хроник (см. выше стр. 564–565), он высказывает свои соображения и по поводу ноябрьской хроники:
«Так, например, в ноябрьской книжке, говоря об известной картине Ге «Тайная вечеря» и выразив сочувствие к ней, он <Салтыков> по поводу ее запутывается в лабиринте отвлеченностей, неясных мыслей, сравнений, вдруг переходит к какому-то геройству и ставит читателя в тупик, особенно на стр. 143 и 144, на которые я покорнейше прошу обратить внимание, как на образец темноты, которая должна ставить в большое затруднение цензора.
Далее он переходит к редактору газеты «День» и сначала как будто упрекает его в том, что он не находит честных деятелей в русском обществе, а вслед за тем сам задает обществу вопрос: «Что же в вас есть, мои милые?» (стр. 151) и здесь уже довольно ясно высказывает, какое именно общество страдает недостатком честности: общество старое, общество скопцов, ничего и никого в своей долговременной жизни не обсеменившее (стр. 156), что в этом обществе царствует пустота и мыслебоязнь и т. д. и т. д. (стр. 154 и 155). Затем речь обрывается, и следуют точки: ясно, что тут автора остановила цензура.
«Такое общество, — заключает автор, — не в состоянии выставить и одного честного человека». Потом следует неясный намек.
Кончает автор статью нападением на старую науку, давая понять, что она отжила и мало сделала пользы, и сатирическим очерком старого генерала, который старается доказать молодому человеку, что прогресс должен идти постепенно, и беспрестанно повторяет: «Ну нет, прыгать я не согласен».
Таково содержание и тон почти всех этих статей или сатирических импровизаций, исполненных желчи, придирок и чудовищных преувеличений и карикатур.
Относительно цензурных мер можно пожелать, чтобы места, где автор, как на стр. 154, 155 и 156, открыто, слишком резко, с преувеличением и, следовательно, несправедливо преследует все старое общество, поголовно обвиняя его в дряблости, корысти, нечестности, словом, негодности, пропускаемы в печать не были; этому же следовало бы подвергать и те прозрачные намеки, иносказания, в которых можно прочесть противный цензурным правилам смысл»[157].
Три случая цензурного вмешательства отметил в журнальном тексте сам Салтыков. В первом случае строкой точек было заменено толкование предательства Иуды как духовной драмы, в корне отличное от канонической интерпретации евангельского сюжета (стр. 153, строка 29 — стр. 154, строка 10). Во втором случае также строка точек заменила жизнеописания «естественного» и «искусственного» шалунов (стр. 163, строка 12 — стр. 170, строка 11). В третьем случае, вместо типичного для Салтыкова рассуждения о способах «затушить старый светильник и возжечь на место его новый» (от слов «Душеньки! — говорю я им…» до слов «…завладеть светильником…» — стр. 175, строка 43 — стр. 176, строка 16), имеющегося в корректуре, в «Современнике» напечатано: «Эта штучка… но нет, я вижу, что разговор этот делается крайне неприятным для моего цензора, и потому прекращаю его».
По-видимому, цензурой вычеркнуты: упоминание «свободы» среди чуждых толпе «стремлений», «мечтаний» и «предвидений» (стр. 150, строка 40), два абзаца «об освобождении человеческой личности», «которое предстоит совершить науке» (стр. 173, строки 10–16) и ряд других мест.
В журнальной публикации хроники отсутствует несколько важных в идейном отношении мест корректурного текста, удаление которых, однако, не может быть с уверенностью объяснено цензурным вмешательством и, по-видимому, было осуществлено самим Салтыковым. Так, после слов: «наиболее соответствует насущным потребностям общества» (стр. 151, строка 40) в корректуре было:
что мы, разъяснением известных терминов и представлений, помогаем ему скорее пережить тот спекулятивный период, в котором оно бесплодно тратит свои силы. Скажу откровенно, что если б я был начальником или управлял какою-нибудь отдельною частью, или даже частью отдельной части, то, ввиду упомянутой выше цели, допустил бы не только идеализм, но даже и аскетизм. Все это на пользу, все это способствует к украшению, хотя в сущности и невозможно отрицать, что самое последнее выеденное яйцо гораздо дороже и ценнее самого вкусного фрукта, предлагаемого аскетизмом.
Наряду с типом «шалуна» Салтыков предполагал, по-видимому, разработать сатирические типы «изящного мерзавца» и «мерзавца-забулдыги». Поэтому после слов: «милых шалунов» (стр. 152, строка 45) в корректуре было: «и изящных мерзавцев», а после: «развязными манерами» (стр. 154, строка 3) следовало:
Да и одних ли «изящных» мерзавцев? Не выделяет ли толпа еще «мерзавцев-забулдыг», которые самое лучшее дело, самую плодотворную мысль имеют талант опаскудить вонючими помоями своего скверного естества?
Однако в дальнейшем изложении был детально разработан именно собирательный тип «шалуна», чем, надо думать, и объясняются соответствующие вычерки.
В хронике обсуждаются остро волновавшие Салтыкова вопросы о значении в жизни общества передовых идеалов, о драматизме переживаемого Россией исторического момента, когда эти идеалы оказались недоступны граждански неразбуженным и неразвитым массам, а совершаемые во имя блага масс революционные подвиги не поддержаны ими.
Начальные страницы хроники посвящены картине Ге «Тайная вечеря»[158]. Евангельская легенда — предательство Христа Иудой на «тайной вечере», — по-своему прочтенная Ге, послужила Салтыкову поводом для размышлений о том, как трагично складывается судьба идейного вождя, «учителя» в условиях, когда он не понят «толпой» и даже «учениками». Глубокая пропасть разделяет воодушевленного высокими идеалами «учителя» и «толпу». Последняя вся во власти повседневных забот и узко эгоистических побуждений, не выходящих за рамки чисто материальных потребностей. Условиями вековой неволи масса отторгнута от глубоких духовных интересов и занята добыванием хлеба насущного. Именно это, рассуждал Салтыков, и заставляет «толпу» или отдельных ее представителей идти на отступничество, отвернуться от мира идей и устремлений «учителя» и тем самым как бы «предать» его. «Толпа» идет за «учителем», преследуя свои узкие интересы, и отступается от него, как только начинается подъем к другим, более высоким целям. Из-за духовной неразвитости масса не способна пока еще воспринять их. Неизбежное еще по обстоятельствам жизни отступничество «толпы» объясняет неизбежность и необходимость подвига «учителя», жертвующего жизнью ради утверждения и распространения идеала. Конкретно-историческим фоном всех этих сложных раздумий является драма, пережитая передовыми общественными деятелями в связи с крахом революционной ситуации. Чернышевский и другие «революционеры 61 года» (Ленин) были преданы не только Всеволодом Костомаровым. Их не поддержало тогда «общество», «толпа».
