- То, что вы рассказываете, - сказал второй "я", немного придя в себя и не то чтобы меня перебив, но словно воспользовавшись паузой, хотя я давно уже молчал, - невероятно. В криминалистике это известно, может быть, с другими деталями, но известно. Но кое в чем я с вами не согласен.
Представьте, вы рассказываете не о своих близких, не о нашей маме, а пишете рассказ. Вы ведь одинаково холодно должны относиться ко всем героям. А судя по тональности повествования, вы, хотя и знаете, что во всем виновата система, тем не менее мстите не ей, а личности, не важно положительной или отрицательной, но мстите личности за то, что она служила этой системе.
Но ведь это система требовала раздевать, насиловать, унижать, бить.
- Не требовала, но дозоляла, - сказал я, чтобы быть точным.
Глава 9
- Может быть, но вы мне теперь ответьте на вопрос: система это виновата в черствости нашей или мы сами. Человек ведь формируется в сопротивлении среде. А по вашей логике: если в сегодняшнем да и в прошлом паскудстве виновата система, то, значит, она не изменилась.
Но если виновата личность, то я правильно поступил, убив Плотникова, потому что, вычерпывая подобных личностей из системы, мы тем самым ее очистим.
Проверку проводили регулярно утром и вечером. Выводили строем и ставили. Я стоять не могла, падала, но стоять нужно было обязательно.
Надзиратель сказал: "Держите под руки, но пусть стоит".
Только на четвертый день на обед нам дали суп, каким уж он показался вкусным, как мы на него набросились! Суп принесли в молочном бидоне. С этого дня нам стали давать суп два раза в день, в обед и вечером.
Мы все были очень истощены, и как же мы ждали этого обеда! В ожидании время шло очень медленно и казалось, что уже давно пора нас покормить, а обеда все нет и нет. Тогда мы стали замечать по солнечному зайчику, что проникал через окошко, - вот вчера он был на этой стенке здесь.
Мы еще с момента ареста ни разу не мылись и, наконец, однажды в каком-то автобусе нас повезли в баню. После бани нам дали первый раз с момента ареста хлеб.
Когда вернулись в камеру, случилось странное: показалось, что в камере сидят сплошные Ленины и Сталины.
Боже мой, неужели я схожу с ума?
...Потом это видение повторялось.
Через несколько дней снова начали вызывать на следствие. Ночью открывается дверь, входит рыло, тычет пальцем и говорит: "Собирайся на следствие", - или входит, спрашивает, кто на букву "Ч", называешь фамилию, выходишь. Следователь, как правило, Плотников, сидит, ожидая своей жертвы, вынимает наган, кладет на стол, это делалось каждый раз, видимо, из желания нагнать побольше страху, а себе придать солидности. Начинается: "Немцами завербована?" - "Нет". - "Как нет, мы нашли в уборной документы с твоей подписью". - "Нет". - "Врешь, б...", - и все в таком духе.
Однажды в воскресенье утром меня вызвали на допрос, по счету уже шестой за этот день. Меня вели на четвертый этаж, здание пустое, тишина, в одной угловой комнатке сидит с озверевшим лицом следователь - "чужой", я его никогда не видела. Посреди комнаты метрах в двух от стола табурет для заключенного.
Вхожу, сажусь.
Окрик: "Встать!!!"
Встаю.
Он в упор смотрит на меня, играя наганом, орет: "Застрелю, мать твою!" - т. д.
Так продолжалось минут десять - пятнадцать. А мне это уже надоело и почти не страшно. Наступила апатия.
Я думаю, неужели это человек со всеми человеческими органами и чувствами, неужели у него есть мать, любимая, дети, есть ли у него сердце, и я решила проверить. Покашляла, сплюнула сгусток крови в беленькую тряпочку (десны продолжали кровоточить) так, чтобы он видел.
И вдруг говорит нормальным голосом: "Садитесь, что же вы стоите" - и еще что-то, не относящееся к делу, о семье, и, наконец, сказал, что завтра я получу из дому передачу. Я ему ответила, что передачи мне запрещены, что семья живет в семи километрах от Пятигорска и что завтра неприемный день. Назавтра, когда мы вернулись с оправки, посреди камеры стояла корзина с продуктами и с запиской.
Этот следователь меня больше не вызывал, а дело передали снова Плотникову.
В корзине оказалась мамалыга, картошка, печеные груши. По правилам тюрьмы я разложила все на равные куски, сколько было людей в камере. Когда я сказала: "Возьмите каждая себе покушать", - старшая из воровок заорала на всех: "Не брать, никто не трогайте, она сама вон какая худая!"
Второй раз тронула меня до глубины души чуткость этой грубой воровки.
Итак, моим "делом" занялся следователь Плотников. Начал он с того, чтобы я не воображала из себя интеллигентку: "Не думай, я тоже интеллигент, мать твою..." - сказал он однажды. Я еле скрыла улыбку.
Он на меня пристально смотрел.
Начал он свою работу с мордобития. Левая сторона лица у меня вздулась. Я перевязала щеку так, как перевязывают, когда болит зуб.
Женщины в камере спросили, что со мной, я сказала, что упала ночью, во время оправки с крыльца и разбилась.
В связи с тем, что на следствии нас держали ночью подолгу, порой и целую ночь, а днем отдыхать не давали, было очень трудно, и мы придумали способ отдыхать. Кто-нибудь из женщин брал твою голову, клал на колени и искал в голове вшей, у нас их не было, но это нужно было для отдыха. Это разрешали, так как ни мыла, ни бани не было.
Тебе ищут, а ты спишь.
В этот раз, когда я пришла битая, просидев ночь у следователя, мне таким образом дала отдохнуть малознакомая мне женщина, преподавательница английского языка. Она рассказывала, что преподавала в Кремле членам правительства английский язык. Спустя год я ее встретила в Георгиевской пересылке, она мне сказала, что не поверила мне, что я свалилась с крыльца, догадалась, что меня били, и спрашивала, почему я не сказала правду. Я ей ответила, что не сказала из-за какогото сильного чувства унижения и стыда: я не могла понять, как это могло случиться, что меня бьет по лицу сильный, здоровый мужчина, бьет изможденную долгим сидением и голодом женщину.
Через несколько дней Плотников убедился в "измене Родине", и и следствие было закончено.
Шестого июля сорок четвертого состоялся суд - военный трибунал, который подтвердил обвинение по 58-1а десять лет исправительно-трудовых лагарей и пять поражения в правах.
- А ты сам-то видел когда-нибудь уголовный кодекс с пятьдесят восьмой статьей? - перебил меня путешественник во времени и хорошо сделал.
Пока он искал его на своей книжной полке, я выпил кофе с коньяком. Наконец он нашел то, что искал.
- Вот, читай:
"58-1а. Измена родине, т. е. действия, совершенные гражданами Союза ССР в ущерб военной мощи Союза ССР, его государственной независимости или неприкосновенности его территории, както: шпионаж, выдача военной или государственной тайны, переход на сторону врага, бегство или перелет за границу, карается высшей мерой уголовного наказания - расстрелом, с конфискацией всего имущества, а при смягчающих обстоятельствах - лишение свободы на срок десять лет с конфискацией всего имущества."
"Я" из другого времени молчал, потом до меня дошло. Бабушка почти никогда не рассказывала об этом, ведь статья-то у нее была расстрельная.
Мы долго молчали.
- Теперь мне осталось рассказать тебе самое неважное: как я нашел Плотникова, - сказал я наконец. - Позвонил я в кооператив "Поиск" и сообщил им номер квитанции, по которой я отправил им полсотни. Через пять дней пришла открытка.
Как я туда доехал? Был недалеко, в семистах километрах, решил, что семьсот верст не крюк, и доехал.
Как я выглядел? Да такой же, как сейчас: бледный, невыспавшийся, с синяками под глазами. Кашлял. Сердце сильно билось.
Как я его убил? Погулял с ним, поговорил, напомнил кое-что - он, оказывается, все помнит прекрасно, и бабушку, и маму. А как убил, я в повести своей напишу, вы потом почиркаете, чтобы не было похоже на правду и больше чтобы никто не воспользовался моим методом...
- Стоп, стоп, стоп, - пребил меня "я" второй. - Вот вы говорите, он помнит. А не думаете ли вы, что в нем проснулось раскаяние, а убивать кающегося грешника как-то нехорошо?
- Поэтому я уже написал в суд. Пусть будет процесс. От адвоката я отказываюсь, ибо не разуверился в логичности своих действий.
- Вы как Веркор?
- Да, и цель у нас с ним одна: решить, наконец, вопрос: что есть Человек.
- Я не берусь судить вас, - сказал мне "я", - но позвольте мне высказать некоторые соображения. В вашем поступке я усматривал бы только состав преступления, но не усматривал бы отягчающих обстоятельств, а именно - аморальности, только в одном случае: если бы вы, будучи юристом и писателем (а последнее означает, что у вас есть способность фантазировать и описывать, судя по вашим книгам, предположения следователя), не скрыли бы следы преступления.
В последнем слове подсудимого полагается просить о смягчении наказания. Понимаю и то, что вы, насколько я вас знаю, этого делать не будете. Все ваше творчество свидетельствует о том, что вы, хоть кол на голове теши, считаете суд органом государственной справедливости.
