Тася без слез не могла на это глядеть. И прозвала сынишку Буратино из-за доверчивого жеста руки, протянутой по первому зову…
«Покажи, что у тебя там?» — и в ответ тянется наивная ладошка. «Дай!» — и она отдает… Тася боялась дня, когда двери больничного приюта захлопнутся за спиной. Когда придется им возвращаться в мир, который не в шутку грабит и бьет, в мир злобнодышащий, мертвенный и пустой, в мир, который плодит калек и истребляет в людях все человеческое…
Вот и сейчас сидела она возле постели дочери и думала, думала… Вслух. Эля спала, спала и соседка её по палате Елена Сергеевна, только это был уж не сон — забытье… По словам врачей ей оставались считанные дни на этой земле.
— Милые мои, — говорила негромко Тася, — ну куда я вас поведу? Здесь хоть спокойно, а там… там все повторится сначала. Кто-то хочет, чтоб не было нас. Совсем! То ли мы прокляты, то ли платим за грехи предков… Только нет нам пути, и жизнь, как птица, рвется из рук. Снова жить? Снова маяться? Не хочу!
Она помолчала, вытирая слезинку. И без отрыва глядела на Элю. Та не слышала её слов. Та спала…
— Я пыталась научить вас добру. Правдивости. И любви к красоте… Но с такой душой, которая как ладошка раскрыта миру, вы пропадете. Чистота… в ней нет жизнестойкости. И я не знаю, как вам помочь.
Тишина была ей ответом. Казалось, вся больница спит, убаюканная свежим майским дыханием. Тася встала, подошла к окну, присела на подоконник. Окно было раскрыто и в палату залетали дуновения цветущего сада. И легонько трепетало в ответ свежее больничное полотенце, брошенное на спинку кровати…
— Буратинки вы мои! Милые Буратинки! Оба вы такие — и ты, Эленька, и Семен. Позовет вас кто — вы откликнетесь. Защищаться, беречься вы не умеете, душеньки у вас без забрала. И вряд ли научитесь — это характер, этому не научить! Если душа как ладошка раскрыта, — что б ни было, такой и останется! Жги вас, режь… Вот и поломали вас, и порезали, — а вы встрепенетесь, крылышки свои чахленькие расправите — и опять… Буратинами быть нельзя! И, выходит, я не тому вас учила. Нужно было учить как удар держать, как в ответ бить, а я…
Она согнулась пополам, захлебнувшись слезами, и её сбивчивый шепот прервался протяжным стоном.
Тихий медленный голос прозвучал в ответ — отозвалась Елена Сергеевна. Речь её прерывалась паузами, видно, выравнивала дыхание, но голос был тверд.
— Ты должна радоваться, что у тебя такие дети, рано теряешь надежду. Зло не властно над миром. Видишь ли… это невероятно, но оно часто приводит к добру.
— Елена Сергеевна, — выдохнула Тася, — вы меня слышали?
А та продолжала, спеша сказать самое главное — сказать пока силы не предали её.
— Ты обожглась, так что ж… держись за детей, их — таких! — тебе Бог послал. Видно, добрые и славные были предки твои, коли дети такие! Чистые души в твоем роду и ты не должна изменять. Им, себе… Нельзя отступаться тем, кого Бог наградил чистотой. Это сила, и когда-нибудь ты это поймешь. А теперь… мне надо сказать тебе…
Она замолчала надолго, и Тася затаила дыхание. Елена Сергеевна собрала последние силы, чтобы передать их этой почти незнакомой женщине, сидящей на подоконнике, съежившись как озябшая мышь.
— То, что ты называешь характером Буратино… Буратинистость… это признак всякой живой души. И пока человек — уже битый, уже знающий, что бывает за теплоту и доверчивость, — пока он вновь и вновь будет протягивать свою ладошку навстречу другой душе… даже мертвой, до тех пор живо будет тепло на земле. До тех пор враг будет корчиться, а земля… она будет ждать прощения. Потому что Буратино — из тех, ради кого Бог прощает нас. Он тот, кто способен искупить злобу и грязь тех, кто вышел из круга света. Буратино не от мира сего. Он знает, что чудеса ждут его и Господь… он никогда его не оставит.
Тася соскользнула с подоконника и встала на коленях в изголовье кровати. Голос больной таял, слабел. Теперь Тасе пришлось склониться над самыми губами Елены Сергеевны, чтобы расслышать её.
— Наша земля — неведомый зверь с огромными плачущими глазами. Его глаза — это мы. И только благодаря тому, что глаза эти плачут, о звере не позабыли. В них, в слезах этих — отблески рая. Страдание… оно искупает все. Не бойся страдать — это жизнь. И она продолжится… там…
Голос её оборвался, голова запрокинулась… Тася с криком выбежала из палаты, созывая врачей. И скоро вся палата наполнилась персоналом, а Тасю попросили выйти. И когда час спустя ей разрешили вернуться к дочери, койка Елены Сергеевны была пуста.
Тася угадывала, что Элю с Еленой Сергеевной соединяла какая-то особая связь, непонятная тем, кто никогда не стоял у порога, из-за которого не возвращаются. И Эля… Тасе казалось, что дочь, побывавшая там, вернулась другой. И дело было не в потере памяти, не в последствиях травмы — в другом. В том, что она теперь что-то ЗНАЛА. То, что скрыто было незримой завесой от всех остальных.
Взгляд её стал глубокий, спокойный. И чуть-чуть отстраненный. Точно её теперь мало касалось то, что волнует других. Где витает её душа? Что она видит, чувствует? И откуда в глазах этот ровный и ясный свет? На эти вопросы Тася не знала ответа. Зато знала другое: та ниточка, которая связывала Элю с Еленой Сергеевной, была едва ли не крепче той, что соединяла её с родной матерью…
Эля не спрашивала: что с Еленой Сергеевной, где она? Лежала тихо, глядя широко раскрытыми глазами в окно. Там, в ветвях старой липы пел соловей.
На постели Елены Сергеевны сменили белье. Эля не задавала вопросов лежала смирно. И иногда улыбалась. Странной внезапной улыбкой. Как будто получала благие весточки и грелась от них, как греются в лучах солнца. Теперь Тася не сомневалась: Эля не только знает о смерти своей соседки, ставшей ей другом, она общается с ней.
Родственников у Елены Сергеевны не оказалось. Похоронами и всем прочим распоряжался её поверенный адвокат, которого она наняла перед тем как лечь в больницу. Юркий, рано начавший лысеть человечек небольшого росточка. Он первым делом оплатил её больничные счета, передал конверты с солидными суммами персоналу… Сестры шептались: какая предусмотрительность! Она ни о ком не забыла.
Старенькая, хромая санитарка тетя Наташа получила в придачу к конверту тонометр — прибор для измерения давления, самый современный, импортный, который сам показывал результат, стоило его надеть на запястье. Все знали, что у тети Наташи давление скачет… Сестра Маша получила изящные золотые часики на тонком витом браслете. Зав отделением с минуту молча стоял, разглядывая доставшийся ему подарок покойной — тоже часы, только каминные, в нефритовом корпусе с бронзовым циферблатом и фигуркой задумчивой девы над ним. Борис Ефимович осторожно дотронулся до прохладной поверхности зеленоватого камня с золотыми прожилками… и быстро вышел из кабинета. Он ушел, чтобы никто из коллег не увидел как повлажнели его глаза. Все знали, как он мечтал проводить вечера у камина на даче, и чтобы собака лежала рядом, и чтобы тикали на каминной полке часы…
Дело было не в стоимости подарков — дело было в заботливости и любви! Елена Сергеевна продумала все. И каждый дар её — последний, прощальный, был шагом, которым заканчивала она свой путь на земле. А такое внимание к людям — бесценный дар, почти исчезнувший в последние времена… И уходя, Елена Сергеевна как бы напоминала людям об этом — она звала их к любви!
Выполнив распоряжения покойной, адвокат поинтересовался у Бориса Ефимовича, как найти некую Анастасию Сергеевну Корецкую, и тот указал палату, в которой по-прежнему неизменно сидела Тася. Адвокат попросил её пройти вместе с ним в кабинет Бориса Ефимовича, который тот любезно для них предоставил. Объяснив, что исполняет волю покойной и назвавшись Эдуардом Сергеевичем, лысенький адвокат предложил побледневшей Тасе присесть. А потом разложил перед ней на столе бумаги. Много бумаг…
Это была дарственная. Согласно последней воле Елены Сергеевны, о которой она его известила буквально в последние дни, Елене Николаевне Корецкой, Эле, передавался дом. Огромный двухэтажный рубленый дом на Юршинском острове неподалеку от Рыбинска. Остров этот был между Волгой и Рыбинским морем, четыре раза в день туда ходил катер. В остальное время добираться можно было только на лодке.
Эдуард Сергеевич говорил, объяснял подробности, мол, пока дочь не достигнет совершеннолетия, дом нужно оформить на Тасю, заверить это нотариально… но Тася его не слышала. Побелела как мел и, почувствовав, что комната вдруг поплыла, изо всех сил вцепилась в подлокотники кресла.
Адвокат выскочил, сбежались врачи… Тасе дали выпить чего-то и препроводили в дочерину палату, чуть не силком заставив лечь на чисто застеленную пустующую кровать…
