Катерина Андреевна наморщила бровки.
— Гаремъ тутъ у него, вродѣ какъ у султана турецкаго, — замѣтила она.
— Отъ скуки, матушка. Баринъ одинокій, подружки-барыни нѣтъ, ну, и забавляются отъ скуки. Матреша то сказывала мнѣ, что пять годковъ тому назадъ баринъ увезъ у какого то полковника жену и разводъ ей выхлопоталъ, жениться хотѣлъ, такъ въ тѣ, говоритъ, поры никакихъ хоровъ не было, всѣхъ, говорятъ, пѣвицъ замужъ поотдавалъ, да умерла эта барыня то, съ лошади упала, катамшись, и умерла, ну, опять все по старому и пошло. Ахъ, матушка вы, наша, красавица вы писаная, слѣдуетъ вамъ…
— Что?
— Слѣдуетъ вамъ приласкать здѣшняго барина…
Катерина Андреевна топнула ножкой и выгнала свою наперсницу.
Наступилъ вечеръ. У окна своей «новой» комнаты сидѣла Катерина Андреевна и смотрѣла на дворъ усадьбы. Направо ярко догоралъ день, и лучи зимняго заката окрашивали въ розовый цвѣтъ и снѣжныя равнины, и далекій лѣсъ, и бѣлую церковь усадьбы, и всѣ постройки. Налѣво тянулся громадный садъ съ вѣковыми липами и тополями, тоже розовыми теперь отъ лучей заката. Прямо шла длинная аллея изъ березъ, соединяющая усадьбу съ большою дорогой. Весь обширный дворъ былъ застроенъ различными службами подъ желѣзными крышами, окрашенными въ красный цвѣтъ. Вдали виднѣлись длинныя зданія конюшенъ и каретныхъ сараевъ, оранжереи, домашній театръ, еще какія то постройки съ колоннами, съ бюстами и статуями въ нишахъ, съ гербами на фронтонахъ. Все кругомъ кипѣло жизнью, хотя главы, владыки этого богатаго, роскошнаго имѣнія и не было дома. Его не было дома, но его очевидно, ждали. Съ полчаса тому назадъ прискакалъ верховой, вѣроятно посланный передовымъ вѣстникомъ съ ближайшей отъ имѣнія станціи. Не успѣли еще отвести усталаго, взмыленнаго коня въ конюшню, какъ началась суматоха по всему двору. Мужики мели дорожки и посыпали ихъ пескомъ, разгребали снѣгъ съ аллеи, изъ одного флигеля до другаго то и дѣло бѣгали лакеи, горничныя, казачки; какой то толстякъ въ ватномъ сюртукѣ гороховаго цвѣта, — очевидно, управляющій, — суетливо шнырялъ по двору, опираясь на палку и пуская ее иногда въ ходъ. Въ кухнѣ ярко топилась плита, и въ окнахъ виднѣлись бѣлыя фигуры поваровъ. Толстый человѣкъ въ гороховомъ сюртукѣ чаще и чаще выбѣгалъ на дворъ и все посматривалъ на дорогу.
Катерина Андреевна смотрѣла на все и думала свои думы.
Точно во снѣ прошли цѣлыя сутки. Ее увезли. Богатый, избалованный и этимъ богатствомъ и лестью, и всею жизнью баринъ, не знающій границъ своихъ желаній, самовольно увезъ ее, и вотъ она въ его власти. Онъ рѣшился на поступокъ отчаянный, дерзкій, рѣшился на такой поступокъ, отвѣтственности за который онъ не избѣгнетъ, не смотря ни на богатство, ни на связи, не говоря уже о томъ, что мужъ похищенной жены явится грознымъ мстителемъ. Звачитъ, очень любитъ Катерину Андреевну Скосыревъ. Онъ страшно рискнулъ, рѣшившись на отчаянный поступокъ этотъ, а вѣдь онъ богатъ, передъ нимъ дорога, передъ нимъ жизнь, полная наслажденій, радостей, а такую жизнь есть основаніе поберечь. Да, значитъ, онъ очень любитъ. За него пошла бы первая красавица Москвы, богатая, родовитая; за нимъ ухаживали эту зиму маменьки первыхъ невѣстъ, а онъ взялъ, да и увезъ чужую жену, не спросивъ даже ея согласія. Онъ, говорятъ, все такъ, всю жизнь. Онъ и на войнѣ не берегъ себя въ разгарѣ счастливой молодости, и на многихъ дуэляхъ подставлялъ лобъ подъ пулю, шутя и играя; шутя онъ и убивалъ на дуэляхъ. Шутя онъ любилъ, шутя бросалъ, шутя легъ бы въ гробъ. Такого полюбить весело, хорошо особенно, если онъ любитъ, а ужь, конечно, любитъ.
Вотъ онъ пріѣдетъ сейчасъ, войдетъ, конечно. Что ему сказать? Какъ его встрѣтить?
Катерина Андреевна поежила плечиками, словно ей холодно стало, и улыбнулась.
Она сама любитъ его, очень любитъ, съ перваго раза произвелъ онъ на нее впечатлѣніе, но вѣдь она замужемъ. При мыслѣ о мужѣ Катеринѣ Андреевнѣ стало немножко грустно. Бѣдный онъ!.. Что то онъ дѣлаетъ теперь? Пріѣхалъ, узналъ страшную новость, да такъ, чай, брякнулся объ полъ. Ему и въ голову не придетъ, что жену увезли силой, онъ подумаетъ, что она убѣжала. Прислуга видѣла гусара Черемисова, и Лука Осиповичъ поскачетъ къ этому гусару, вызоветъ на дуэль, пожалуй, убьетъ и безъ всякой дуэли, — онъ человѣкъ добрый, душевный, но онъ вспыльчивъ, горячъ, ему удержу нѣтъ, когда онъ разсердится. Ну, а потомъ? Потомъ онъ узнаетъ правду и поѣдетъ къ Скосыреву. Опять дуэль…
Катерина Андреевна вообразила картину этой дуэли, и вздрогнула, когда въ воображеніи ея Скосыревъ представился окровавленнымъ, убитымъ. Увы, мужа такимъ она но представляла и не жалѣла его?. Очень ужь онъ «сѣръ», какъ выражалась нѣсколько разъ Глафира въ интимныхъ бесѣдахъ съ барыней. Именно сѣръ, простъ очень. Тяжелая армейская служба, походы, казармы, стоянки по деревнямъ, недостатокъ средствъ наложили на него печать угрюмости, дикости, неуклюжести, а потомъ, когда службу въ кавалеріи пришлось бросить за недостаткомъ средствъ, пошла суровая трудовая жизнь въ деревнѣ, работа чуть не наравнѣ съ мужикомъ, скопидомство, лишенія, а для увеличенія средствъ къ жизни приходилось служить по выборамъ, для чего необходимо было ухаживать за дворянами-избирателями, за вліятельными людьми въ уѣздѣ; это клало отпечатокъ нѣкотораго приниженія, раболѣпства, чуждаго природѣ Луки Осиповича, то есть приходилось ломать себя, а это, конечно, раздражало и портило характеръ. Веселаго въ жизни съ мужемъ Катерина Андреевна не находила, а пламенная любовь его только тяготила ее. Ей было жаль своей «загубленной» жизни, а о томъ, что ея жизнь загублена, ей твердили и уѣздныя дамы, и франты, за нею ухаживающіе, и Глафира, особенно — Глафира. Такой ли жизни была она достойна по своей красотѣ! Ей бы вотъ это имѣніе, этотъ вотъ домъ, тысячи душъ крестьянъ, блескъ, роскошь, наслажденія… Да, но она вѣдь не бросила мужа, ни разу не подавала даже повода быть недовольнымъ ею, ревновать ее, и если теперь она въ этомъ домѣ Павла Борисовича Скосырева, то не по своей волѣ. Что же ей дѣлать? Кричать, бить стекла, звать на помощь? Изъ этого ровно ничего не выйдетъ, это будетъ только смѣшно. Ну, а если онъ войдетъ къ ней, что ему сказать? О, она встрѣтитъ его ледянымъ холодомъ, она постоитъ за свою честь! Если онъ позволитъ какое нибудь насиліе, то она, какъ львица, будетъ защищать себя. Она задавитъ его, своею длинною косой, какъ это она читала въ какомъ то восточномъ романѣ. Тамъ красавица невольница такимъ образомъ задушила взявшаго ее въ плѣнъ пашу, любя какого то грузинскаго князя красавца. Въ романѣ съ плѣнницы содрали кожу и послѣ этой пытки убійцу паши зашили въ мѣшокъ и бросили въ море. Да, но вѣдь это гдѣ то въ Турціи, а здѣсь кожу не сдерутъ и въ море не бросятъ. Пожалуй, нѣтъ надобности и косой душить: во-первыхъ, Павелъ Борисовичъ не скверный старый паша, а вовторыхъ, нѣтъ никакого грузинскаго князя, ради котораго можно было бы такъ отчаянно защищать свою честь…
— Ѣдутъ! — крикнула Глафира, вбѣгая въ комнату.
Катерина Андреевна вздрогнула и очнулась отъ своихъ думъ.
— Фу, какъ ты напугала меня, глупая! — проговорила она. — Кто ѣдетъ? Чего ты, какъ бѣшеная, вбѣжала и кричишь?
— Баринъ здѣшній ѣдутъ!
Катерина Андреевна взглянула въ окно.
Шестерикъ вороныхъ лошадей съ двумя форрейторами маршъ-маршемъ мчалъ тяжелый закрытый возокъ. На козлахъ съ кучеромъ сидѣль саженный гайдукъ въ синей черкескѣ, въ папахѣ съ краснымъ верхомъ. Тройка сѣрыхъ лошадей, запряженная въ сани, едва поспѣвала сзади, везя Скворчика, Порфирія и двухъ егерей, встрѣтившихъ барина на ближайшей станціи.
Возокъ описалъ полукругъ по широкому двору, мимо высыпавшей дворни, и остановился у параднаго крыльца, на нижней ступенькѣ котораго безъ шапокъ стояли управляющій, дворецкій и два лакея.
Гайдукъ на ходу спрыгнулъ съ козелъ и отворилъ дверцу возка. Въ дорогой собольей шубѣ, въ какой то ушастой шапкѣ изъ коричневаго трипа вышелъ Павелъ Борисовичъ, далъ поцѣловать руку управителю, кивнувъ головой на поклоны дворни и направился въ комнаты.
— Непремѣнно сюда сейчасъ придутъ, — замѣтила Глафира.
— Ты думаешь? — спросила Катерина Андреевна.
— Непремѣнно войдутъ.
Катерина Андреевна подошла къ зеркалу, поправила прическу, кружевной воротничекъ и постаралась придать своему лицу выраженіе строгости. Это выраженіе ей не удалось, и она попробовала сдѣлать его только печальнымъ. О, наука владѣть лицомъ далась Катеринѣ Андреевнѣ, не даромъ въ ней текла польская кровь. Впрочемъ, наука эта дается женщинамъ всѣхъ націй, особенно когда онѣ любятъ и хотятъ, чтобы ихъ любили.
— Подай мнѣ мою накидку, свѣжо здѣсь, — приказала Катерина Андреевна, и Глафира подала барынѣ ту самую накидку изъ синяго бархата на бѣличьемъ мѣху, опушенную горностаемъ, въ которой она приняла Черемисова и въ которой была увезена. Накидка эта очень шла къ ней, какъ вообще идетъ бархатъ и горностай къ блондинкамъ. Не успѣла еще Катерина Андреевна завязать на груди шелковые бѣлые шнурки, которыми поддерживалась накидка, какъ въ комнату вошла Матрена. Поклонившись барынѣ, она тономъ какой-нибудь плохой актрисы, изображающей придворную даму, проговорила:
