— Господинъ мой, Павелъ Борисовичъ приказали спросить васъ, сударыня, могутъ ли они войти къ вамъ засвидѣтельствовать почтеніе?
Катерина Андреевна колебалась одну минуту и отвѣтила:
— Проси.
— Они при семъ извиняются, что войдутъ въ дорожномъ костюмѣ.
— Проси.
Съ поклономъ той же «придворной дамы» Матрена удалилась.
— Мнѣ уйти, матушка барыня? — спросила Глафира.
— Оставайся тутъ.
Дверь отворилась, невидимыми руками, на обѣ половинки, и вошелъ Павелъ Борисовичъ, одѣтый въ венгерку изъ сѣраго бархата со шнурами, въ рейтузы и высокіе сапоги, отороченные мѣхомъ. Сдѣлавъ два шага отъ двери, онъ низко поклонился Катеринѣ Андреевнѣ.
— Простите, что я, не умѣя преодолѣть желанія тотъ же часъ видѣть васъ, вхожу по дорожному, — проговорилъ онъ.
— Вы здѣсь въ своемъ домѣ и вольны дѣлать, что вамъ угодно, — отвѣтила Катерина Андреевна, опустивъ глаза и нервно перебирая пальцами кисти бѣлыхъ шнурковъ накидки. — Я вѣдь не гостья здѣсь…
Павелъ Борисовичъ взглянулъ на Глафиру.
— Катерина Андреевна, вы позволите поговорить съ вами tЙte-Ю-tЙte?
Катерина Андреевна пожала однимъ плечикомъ.
— Зачѣмъ вы все это спрашиваете? Не вольны ли вы дѣлать здѣсь все, что пожелаете? У плѣнницъ не спрашиваютъ, a повелѣваютъ ими.
— Но я спрашиваю васъ… Я умоляю васъ позволить мнѣ сказать вамъ два слова наединѣ.
Катерина Андреевна опять пожала плечикомъ.
— Извольте. Глафира, оставь насъ и побудь за дверью.
Глафира поклонилась и вышла. Она притворила за собою дверь и присѣла на стулъ въ сосѣдней комнатѣ, нѣчто въ родѣ пріемной. Тотъ самый гайдукъ, который сидѣлъ на козлахъ, но уже одѣтый въ куртку и въ широкія казацкія шаровары съ красными лампасами, подошелъ къ ней.
— Внизу подожди, — сказалъ онъ ей. — Баринъ скажетъ, когда тебѣ войти.
Глафира съ величіемъ истый фаворитики барыни взглянула на гайдука.
— Уходи, голубчикъ, не твое дѣло, — проговорила она.
— Вотъ сколь вы глупы! — покачалъ головою гайдукъ. — Вѣдь баринъ приказалъ такъ. Нешто я отъ себя это вамъ говорю?
— Вамъ баринъ приказалъ, а мнѣ моя барыня, ее я и слушаюсь.
— И не пойдете?
— И не пойду.
Въ одинъ мигъ саженный гайдукъ зажалъ широчайшею ладонью своей ротъ Глафиры, какъ пластыремъ заклеилъ, а другою рукой подхватилъ ее, вскинулъ подъ мышку и вынесъ изъ комнаты, а потомъ по лѣстницѣ внизъ. Глафира даже и не пикнула, только раза два помахала руками.
Павелъ Борисовичъ, когда дверь за Глафирой затворилась, сдѣлалъ нѣсколько шаговъ впередъ и приложилъ обѣ руки къ груди.
— Катерина Андреевна, — заговорилъ онъ, блеснувъ глазами, — страсть моя къ вамъ такъ велика, что я не умѣю, не могу владѣть собою, и вотъ я увезъ васъ, зная, что добровольно вы не захотите слѣдовать за мною. Я не выпущу васъ отсюда, или на вашихъ глазахъ всажу себѣ пулю въ лобъ!
— Что же вамъ отъ меня угодно? Вы хотите, чтобы я была вашей любовницей?
— Я хочу быть около васъ, хочу дышать однимъ воздухомъ съ вами… О, какъ я люблю васъ!.. И знаете ли, что я скажу вамъ? Еслибъ я былъ увѣренъ, что я гадокъ вамъ, что я вамъ совершенно не нравлюсь, — я никогда не рѣшился бы на мой дерзкій поступокъ, я заглушилъ бы свою страсть, но я… я думаю, что я не противенъ вамъ…
Лицо Катерины Андреевны зарумянилось.
— Ого, вотъ какъ! — проговорила она.
— Да, да!
Павелъ Борисовичъ подошелъ къ ней и взялъ ее за руку.
— Вѣдь я не ошибаюсь? — тихо, тихо спросилъ онъ. — Не ошибаюсь?
Катерина Андреевна вспыхнула вся и затрепетала. Близко, близко видѣла она передъ собою красивое, энергичное лицо Скосырева, его черные сверкающіе глаза, его вьющіеся, тоже черные, какъ смоль, волосы, вдыхала ароматъ его духовъ, ощущала на лицѣ его горячее дыханіе. Стройный, величавый, энергичный и неотразимо красивый, стоялъ онъ передъ нею, нашептывая любовныя рѣчи. Передъ нею былъ онъ, этотъ аристократъ, этотъ баловень счастія, первый въ губерніи женихъ, первый и кутила, мотъ, бреттеръ, донъ-жуанъ. У нея голова закружилась, и она тихо потянула отъ него свою руку, а онъ и другую взялъ, цѣловалъ обѣ, говорилъ про любовь, про счастіе, сулилъ много, много радостей. Она хотѣла оттолкнуть его, хотѣла сказать, чтобы онъ ушелъ, оставилъ ее, а изъ устъ невольно вырвалось:
— Боже, что же мнѣ дѣлать? Вѣдь… вѣдь и я васъ люблю.
Онъ обнялъ ее, закинулъ ей голову назадъ и цѣловалъ ея щеки, губы, волосы, шею. На дворѣ между тѣмъ темнѣло все болѣе и болѣе. Совсѣмъ уже въ догорающихъ лучахъ заката виднѣлась даль съ лѣсами, полями, деревнями, съ дымкой вечерняго тумана на горизонтѣ. Павелъ Борисовичъ подвелъ Катерину Андреевну къ окну и указалъ ей на эту даль.
— Все вотъ это будетъ твое, моя радость, — сказалъ онъ, — а это лишь малая часть того, что я имѣю. Я богатъ, но меня не радовало мое богатство, и я расточалъ его. Зачѣмъ мнѣ оно? Я умру, и все это пошло бы Богъ вѣсть кому, а когда ты полюбишь меня, когда ты будешь моею, я буду знать, что у меня есть дорогое существо, которому я могу отдать все это. Я добуду тебѣ разводъ, ты будешь моею законною женой, у насъ будутъ дѣти. Какъ я тебя люблю, еслибъ ты знала! Я вѣдь еще никогда не любилъ, я игралъ любовью и на женщинъ смотрѣлъ, какъ на игрушки, а нашихъ манерныхъ барышенъ, этихъ вышколенныхъ куколокъ, я только презиралъ, особенно когда видѣлъ, что онѣ ловятъ меня, какъ богатаго жениха, быть можетъ, для того, чтобы измѣнить мнѣ потомъ, и полюбить какого нибудь купидоноподобнаго мальчишку съ розовыми щечками и съ пустою головой, а тебя я полюбилъ съ перваго взгляда и поклялся, что ты будешь моею!
Катерина Андреевна, положивъ ему головку на плечо, слушала его и смотрѣла въ темнѣющую даль.
— А ты любишь меня? — тихо спросилъ Скосыревъ.
— Да.
— Милая!
— Но я боюсь чего то. Вѣдь я не твоя, вѣдь меня отнять могутъ. Что, если меня отнимутъ? Я не боюсь уже того, что мужъ можетъ измучить, истерзать меня, убить, а боюсь, боюсь потерять тебя.
Павелъ Борисовичъ крѣпко обнялъ ее.
— Никогда! — съ силою проговорилъ онъ. — Пока ты здѣсь, тебя не вырвутъ у меня, а въ самомъ скоромъ времени я отвезу тебя въ свою костромскую вотчину, и тамъ ужь никто не найдетъ тебя, а въ то время я буду хлопотать о разводѣ. Милая, у меня есть деньги, а съ деньгами многое можно сдѣлать!
Въ это время на аллеѣ, идущей отъ большой дороги, показалась повозка, запряженная парою ямскихъ лошадей. Не важныя, но выносливыя и привычныя лошади бѣжали ходко, везя легкую повозку, и ямщикъ лихо помахивалъ кнутомъ, привставая на облучкѣ.
— Это сюда кто нибудь ѣдетъ? — спросила Катерина Андреевна.
— Да. Но кто бы это могъ быть? Вѣроятно, гости къ управляющему или къ священнику.
— А вдругъ это за мной? — спросила Катерина Андреевна и тревожно смотрѣла на приближающуюся повозку.
— Вотъ вздоръ! — засмѣялся Павелъ Борисовичъ. — Твой мужъ увѣренъ, что тебя увезъ Черемисовъ, и долго еще не узнаетъ правды. Я сейчасъ прикажу узнать, кто это.
Онъ подошелъ къ двери и дернулъ за вышитую шелками сонетку.
Звонъ большаго серебрянаго колокольчика раздался по всему дому.
На звонокъ вошла Матрена и остановилась въ дверяхъ.
— Тамъ кто-то пріѣхалъ, узнать и доложить мнѣ, - приказалъ Павелъ Борисовичъ.
— Слушаю-съ.
Матрена вышла и вернулась минутъ черезъ пять. Хитрое и умное лицо ея выражало смущеніе, глазки бѣгали, какъ пойманные въ мышеловку мышенки.
— Ну? — обратился къ ней Павелъ Борисовичъ.
— Наташа это пріѣхала… изъ Москвы…
— Кто-о?
— Наташа-съ, то есть дѣвушка наша Наталья Корицына.
— Это еще что значитъ?
— Не могу знать-съ.
— Ты не спросила ее?
Матрена потупилась.
— Спрашивала-съ, но только она мнѣ ничего не сказываетъ. Будь я въ Москвѣ, такъ, конечно, этого не случилось бы, не отпустила бы… ну, а безъ меня не доглядѣли.
Павелъ Борисовичъ наморщилъ брови и потеръ переносицу.
— Я сію минуту, моя дорогая, — обратился онъ по-французски къ Катеринѣ Андреевнѣ. — Мы обѣдаемъ, конечно, вмѣстѣ?
— Хорошо. А что это за таинственная гостья, которая васъ такъ смутила?
— Моя крѣпостная дѣвка.
— И фаворитка?
Павелъ Борисовичъ пожалъ плечами.
— Если хочешь, да, но фаворитка безъ привилегій.
— Однако, вотъ, она осмѣлилась самовольно послѣдовать за вами.
— И поплатится за это. Она у меня плясунья въ моемъ хорѣ. Она пляшетъ все, а теперь вотъ она запоетъ у меня. Черезъ полчаса я жду тебя къ столу, мой ангелъ.
Павелъ Борисовичъ поклонился Катеринѣ Андреевнѣ, приказалъ Матренѣ подать огня и позвать къ барынѣ Глафиру, а самъ вышелъ.
— Тамъ Наталья изъ Москвы пріѣхала такъ позвать ее ко мнѣ въ кабинетъ, — приказалъ онѣ на ходу лакею.
Съ раскраснѣвшимся еще отъ мороза лицомъ, взволнованная, видимо испуганная, но желающая казаться покойною, вошла Наташа въ кабинетъ. На ней былъ малиновый бархатный сарафанъ, кисейная сорочка, но голову покрывалъ не кокошникъ, какъ обыкновенно у дѣвушекъ изъ домашняго хора Скосырева, а бѣлый шелковый платочекъ. Не было на шеѣ и монистовъ, которые служили неизбѣжнымъ украшеніемъ пѣвицъ и были обязательны, какъ форма, — у Павла Борисовича форма соблюдалась строго и вся дворня, раздѣленная на группы по своимъ спеціальностямъ, неуклонно должна была носить разъ установленный костюмъ.
