Из всех участников съезда наиболее удрученным и даже растерянным выглядел М.М. Карпо-вич: в недалеком будущем ему предстояло последовать за Георгием Петровичем.
Тогда же, в Си Клиффе, я познакомился с одним из бывших учеников Федотова, о. Александ-ром Шмеманом, с которым потом уже часто встречался в нашем философско-религиозном кружке. Таким образом, культурная преемственность оказалась установленною.
Судя по последним письмам Федотова к жене, он ушел от каких-то знакомых, где отдыхал летом, в местную, маленькую больницу: "Благодаря Синему Кресту здесь почти бесплатно, и уютно, и чисто, и тихо"...
- Под вечер, - рассказывала медсестра, - он сидел на диване в общей гостиной, с книгою и обязательной чашкою чая.
Это был некий чудесный и сложный акт в жизни Федотова: чай и книга нераздельные. Сестра в последний раз видела его именно за этим занятием: пил глазами и губами, изогнувшись в халате. Когда спустя минут пять она вернулась в залу, Георгий Петрович был уже мертв.
Оставалось перевезти тело в Нью-Йорк и похоронить. Этим занялся один из новых друзей Федотова, Зубов, не знавший основных фактов биографии Георгия Петровича. Комнатка, где ютился профессор, при теологическом институте, оказалась запертою, а ключ застрял где-то в вещах покойного; между тем, похоронное бюро настаивало на том, чтобы усопший был облачен в черную пару (как говорится, dignified*). И местный друг Федотова, ничтоже сумняшеся, купил в магазине готового платья новенький темный костюм для покойного. По американскому обычаю, ему подкрасили щеки и губы; в гробу, посредине собора (на Ист Второй улице), Федотов полуле-жал, как-то неосновательно, почти порхал. Я знал, что за последнюю четверть века Георгий Пет-рович ни разу не обзавелся новым платьем по мерке. И было больно смотреть на этот добротный пиджак, в котором его собирались хоронить.
* Облагорожен (англ.)
IV
"Напишите так, чтобы каждое слово пахло!"
И. Фондаминский
Фондаминского в двадцатых годах я редко встречал. Говорили, что хоть он и числился редак-тором "Современных записок", о беллетристике не берется судить - не считает себя компетент-ным! И это мне нравилось.
Обычно в эмигрантских изданиях приличного толка господствовало убеждение, что только в оценке стихов требуется специальная сноровка или культура; прозу же любой честный обществен-ный деятель способен прочесть и забраковать. Зарубежная поэзия от этого явно выигрывала; стихи отправляли экспертам или же их печатали "на веру", руководствуясь мнением ведущих крити-ков... Верстали рифмованные строки между отрывками прозы - на манер виньеток. Разумеется, главное преимущество виршей заключалось в их портативности. Они занимали мало места и не машали вести точный подсчет советским преступлениям.
В прозе же, извините, Вишняк-Руднев ("Современные записки") и Слоним ("Воля России") сами хорошо разбираются и в консультантах не нуждаются: на мякине их не проведешь! Результа-ты оказались совершенно плачевными для "Воли России"; в "Современных записках" эта устано-вка была постепенно сломлена сплошным напором молодой литературы и еще благодаря поддер-жке Фондаминского, на собственный вкус не полагавшегося и прислушивавшегося к обществен-ному мнению...
Истина заключалась в том, что для оценки художественного произведения у этого типа поко-ления людей (в другом плане весьма замечательных) совершенно отсутствовали соответствующие органы. Мне всегда казалось, что если бы иной редактор долго нюхал рукопись, то он бы понял гораздо больше, чем только читая ее.
На крупном смуглом лице Фондаминского не последнее место занимал нос с мягкими разду-вающимися ноздрями; весь облик его был несколько чувственный, яркий, похожий на горца, чече-нца - статный, красногубый, с темным горячим взглядом из-под совиных дугою бровей. Позже, уговаривая нас писать статьи для "Нового града" или "Новой России", он обязательно добавлял:
- Только напишите так, чтобы каждое слово пахло! - и прижимал сложенные в щепоть пальцы к живым, красивым ноздрям, смачно втягивая воздух, точно наслаждаясь воображаемым ароматом нашего будущего творения.
Другие редакторы "Современных записок" были настроены скорее скептически и не ждали от нас проку... Руднев был деликатнее Вишняка, осторожнее, глубже, но в сущности страдал той же болезнью непогрешимой "принципиальности". Он только стелил мягче и умел выслушать человека, не сразу прерывая его. Когда Руднев заявлял: "Этого я не понимаю...", - то, естественно, всем объяснениям наступал конец. Эти люди в целом как поколение на редкость ограниченные, главным образом полагались на свой разум. То, чего Зензинов "не понимал", не существовало, не должно было существовать в приличной литературе.
Был Руднев честнейшим, порядочнейшим русским интеллигентом, социалистом, земским врачом. Мне случалось видеть на лице его следы подлинного страдания, когда он возвращал рукопись молодому писателю, которого считал талантливым. Но увы, "этого я не понимаю..."
Долг прежде всего, причем долг именно в собственной интерпретации, без поправок и комп-ромиссов.
Бытовым образом В. Руднев тяготел к православию, любил русскую церковь и ходил туда по большим праздникам; но не понимал, как это можно спорить о религии или заниматься теологи-ческими тонкостями. Религия - частное дело гражданина, личное! Она должна быть отделена от государства и всей общественной жизни человека. Более преступную чепуху трудно себе предста-вить, хотя исторически она, по-видимому, оправдана.
Разумеется, при таких настроениях появление Бердяева, Федотова и мистически настроенной молодежи в недрах "Современных записок" (и из номера в номер) можно счесть за чудо! Здесь сказалось влияние Фондаминского.
Впрочем, время работало всецело, увы, недолго, на нас. И к 1936 году появились книжки журнала без единого "старика", все сплошь молодежь. А в статьях только "мистики и мракобесы". Никаких Шмелевых, и даже без Алданова. А тема Учредительного собрания незаметно сменилась мистикою демократии, равенством Богом сотворенных душ и грядущим тысячелетним идеалом.
И Руднев с Вишняком не могли не почувствовать себя обойденными...
В начале тридцатых годов Фондаминский редко показывался на нашем Монпарнасе. Амалия Осиповна, его жена, мучительно умирала от туберкулеза и поглощала все внимание домашних. В 1933 году, кажется, ей стало совсем плохо, и тогда решили прибегнуть к услугам И.И. Манухина, просвечивающего селезенку рентгеновскими лучами. (Это он якобы спас Горького и доконал Екатерину Мансфильд.) Реакция организма на эти лучи такой силы, что больной либо незамедли-тельно умирает, либо поправляется.
После нескольких сеансов жене Фондаминского стало совсем худо, и она вскоре скончалась. У Фондаминского проживал В.М. Зензинов, друг семьи, платонически влюбленный в Амалию Осиповну, близкие его прозвали "старой девой"; оба они тяжело, но по-разному переживали потерю.
Зензинов удалился в свой кабинет и засел писать воспоминания "влюбленного террориста", как мы шутили. А Фондаминский ринулся, точно носорог, в общественные джунгли, не разбирая тропинок, нагружая на себя множество лишних обязанностей и поручений. Постепенно, будучи человеком впечатлительным и компанейским, он искренне увлекся этой деятельностью, вначале задуманной в целях терапевтических.
Вот тогда он затеял "Круг": место встречи отцов и детей - где спорили и беседовали на религиозно-философские и литературные темы.
В связи с этим начинанием весною 1935 года мы с ним часто сходились на террасах уютных кафе. Фондаминский прибегал озабоченный, помятый, раскладывал листки бумаги на столе перед собою, называл фамилию и внимательно слушал, часто, впрочем, отводя глаза; затем делал значок - рядом с другими крючками - против имени очередного кандидата в "Круг". Советовался он со многими, сопоставляя наши суждения и пожелания, критически их взвешивал, а потом принимал собственное решение.
В главном мнения наши, очевидно, совпадали: мы не сговариваясь, единодушно, забраковали Поплавского.
Тогда мне казалось, что приятного человека надо обязательно пригласить в "Круг", даже если он не блещет особыми талантами. Ибо талантов на Руси хоть отбавляй! А любезных собеседников мало. Этого Фондаминский не мог понять, хотя не спорил со мною. Только много позднее я дога-дался, до чего такой подход должен был казаться ему наивным или глупым. Он крепко верил в "способности", "миссию", "работу", "заслуги", "чины"...
По отношению к Мережковским споров тоже не было: никто их не желал в "Круге". Иванова без Одоевцевой пригласили: его идеологию почему-то никогда не принимали всерьез.
К концу лета и был организован "Круг". Кстати, названия этого никто не придумывал: оно возникло само собою и оказалось идеальным. С осени мы начали собираться у Фондаминского на 130, Авеню де Версай - каждый второй понедельник.
