В Шмахове, которого рекомендует Алекс<ей> Алексеевич и которого я немножко знаю, трактуется только о судебных ораторах*. Ты спроси у старика.
Если «Медведь» пойдет, то сделай у нотариуса копию* с доверенности, что и требуется доказать. Если же «Медведь» не пойдет, то не нужно.
Получил ли ты от матери письмо?* Напиши ей хоть одну строчку.
Если Академия не вышлет денег, то на какие шиши я приеду в Питер?
Таких статей, какую ты прислал («Южный край»)*, я читал много, читал, читал и бросил читать, не добившись никакого толку. Вопрос «кто я?» и по сие время остается для меня открытым.
Я и старичина* бомбардируем друг друга письмами: философствуем.
Лейкину буду писать. Обругаю*. Он меня боится немножко.
Если придется видеть провинциальные газеты, то просматривай театральный репертуар: не даются ли где пьесы г. Чехова? Всех пьес у меня ходячих две, а в декабре, когда я приведу свой репертуар в порядок, будет целых пять: одна большая, четыре мелкие.
Мне хочется добиться 600–800 рублей в год дохода (для вдовы). Как только добьюсь до сей цифры, то скажу: «Не пиши, Денис, больше не нужно!»*
Николай пропадал десять дней и сейчас пришел.
Будь здрав, невредим, водки не пей, похоть удерживай, пиши передовые, а репортерство брось. Поклон Наталии Александровне. У Путяты чахотка. Он нищенствует.
Твой Antoine.
* Перепиши и дай засвидетельствовать. Это стоит дешево, дешевле новой доверенности.
Суворину А. С., 24 или 25 ноября 1888*
539. А. С. СУВОРИНУ
24 или 25 ноября 1888 г. Москва.
<…> Писатели должны быть подозрительны ко всем россказням и любовным эпопеям. Если Зола <…> писал, на основании слухов и приятельских рассказов, то поступал опрометчиво и неосторожно.
Ах, какой я начал рассказ!* Привезу и попрошу Вас прочесть его. Пишу на тему о любви. Форму избрал фельетонно-беллетристическую. Порядочный человек увез от порядочного человека жену и пишет об этом свое мнение; живет с ней — мнение; расходится — опять мнение. Мельком говорю о театре, о предрассудочности «несходства убеждений», о Военно-Грузинской дороге, о семейной жизни, о неспособности современного интеллигента к этой жизни, о Печорине, об Онегине, о Казбеке… Такой винегрет, что боже упаси. Мой мозг машет крыльями, а куда лететь — не знаю.
Вы пишете, что писатели избранный народ божий. Не стану спорить. Щеглов называет меня Потемкиным в литературе, а потому не мне говорить о тернистом пути, разочарованиях и проч. Не знаю, страдал ли я когда-нибудь больше, чем страдают сапожники, математики, кондуктора; не знаю, кто вещает моими устами, бог или кто-нибудь другой похуже. Я позволю себе констатировать только одну, испытанную на себе маленькую неприятность, которая, вероятно, по опыту знакома и Вам. Дело вот в чем. Вы и я любим обыкновенных людей; нас же любят за то, что видят в нас необыкновенных. Меня, например, всюду приглашают в гости, везде кормят и поят, как генерала на свадьбе; сестра возмущается, что ее всюду приглашают за то, что она сестра писателя. Никто не хочет любить в нас обыкновенных людей. Отсюда следует, что если завтра мы в глазах добрых знакомых покажемся обыкновенными смертными, то нас перестанут любить, а будут только сожалеть. А это скверно. Скверно и то, что в нас любят такое, чего мы часто в себе сами не любим и не уважаем. Скверно, что я был прав, когда писал рассказ «Пассажир I класса», где у меня инженер и профессор рассуждают о славе.
Уеду я на хутор. Чёрт с ними! У Вас есть Феодосия.
Кстати о Феодосии и татарах. У татар расхитили землю, но об их благе никто не думает. Нужны татарские школы. Напишите, чтобы деньги, затрачиваемые на колбасный Дерптский университет, где учатся бесполезные немцы, министерство отдало бы на школы татарам, которые полезны для России. Я бы сам об этом написал, да не умею.
Лейкин прислал мне очень смешной водевиль своего сочинения*. Это человек единственный в своем роде.
Будьте здоровы и счастливы.
Ваш А. Чехов.
Скажите Маслову, что судьба его пьесы решается*; колебание то в одну, то в другую сторону. Одну испанскую пьесу поставили и провалились*, другой ставить не решаются.
Суворину А. С., 28 ноября 1888*
540. А. С. СУВОРИНУ
28 ноября 1888 г. Москва.
28 ноябрь.
«Счастливые мысли»*, дорогой Алексей Сергеевич, не совсем подходят. Читатель привык искать под этим заглавием мысли бернардовского пошиба*. Во-вторых, это заглавие не раз уж эксплоатировалось малыми газетами.
Свой рассказ* я кончу у Вас, и если он сгодится для «Нов<ого> врем<ени>», то я буду очень рад. Я бы его давно уже кончил, но мне мешают так, как никогда еще не мешали. Посетителям нет конца… Просто мука! Столько лишних разговоров о чёрт знает чем, что я обалдел и о Петербурге мечтаю, как о земле обетованной. Сяду у Вас в комнатке сиднем и не буду выходить.
Рассказ выходит скучноватым. Я учусь писать «рассуждения» и стараюсь уклоняться от разговорного языка. Прежде чем приступить к роману, надо приучить свою руку свободно передавать мысль в повествовательной форме. Этой дрессировкой я и занимаюсь теперь. Я дам Вам прочесть. Если мои опыты годны на что-нибудь, то берите; если не годны, то так и скажите. У меня много негодного товара, и я не чувствую себя дурно оттого, что не печатаю его. Сюжет рассказа таков: я лечу одну молодую даму, знакомлюсь с ее мужем, порядочным человеком, не имеющим убеждений и мировоззрения; благодаря своему положению, как горожанина, любовника, мужа, мыслящего человека, он волей-неволей наталкивается на вопросы, которые волей-неволей, во что бы то ни стало должен решать. А как решать их, не имея мировоззрения? Как? Знакомство наше венчается тем, что он дает мне рукопись — свой «автобиографический очерк», состоящий из множества коротких глав. Я выбираю те главы, которые мне кажутся наиболее интересными, и преподношу их благосклонному читателю. Рассказ мой начинается прямо с VII главы и кончается тем, что давно уже известно, а именно, что осмысленная жизнь без определенного мировоззрения — не жизнь, а тягота, ужас. Беру я человека здорового, молодого, влюбчивого, умеющего и выпить, и природой насладиться, и философствовать, не книжного и не разочарованного, а очень обыкновенного малого.
Выходит у меня не рассказ, а фельетон.
Директора московск<их> театров* я отлично знаю. Добрую половину он врал на женщин.
Эчегерая можно играть* в мещанской гостиной, а для Маслова нужно воздвигать соборы и кладбища. Разница большая. Если бы пьеса Маслова* была втрое хуже, но обыкновенная, бытовая или брыкательная, то она давно бы уже шла у Корша. Ведь вопрос не в том, хороша она или нет! Откуда Маслов взял, что Петипа — Дон-Жуан?* Это деревянный, лакированный француз и больше ничего.
Привет Вашим. Отличные у Вас конверты! Когда я женюсь на богатой, то куплю себе на 100 руб. конвертов и на 100 р. духов.
Ваш А. Чехов.
Вместо «Счастливых мыслей» не взять ли «Без заглавия»?
Шехтелю Ф. О., 1 декабря 1888*
541. Ф. О. ШЕХТЕЛЮ
1 декабря 1888 г. Москва.
Клянусь Вам, что Ваши уверения в том, что Вы якобы надоедаете мне, ни на чем не основаны.
Николая можно поискать еще разве только в Мещанском училище у Дюковского или у Лиодора Иваныча Пальмина, живущего неизвестно где. В каком месте он открыл для себя Аркадию, я не знаю: теряюсь в догадках. Это не Николай Чехов, а Калиостро.
Завтра я еду в Петербург. Едва я уеду, как Николай вернется домой. Это мое соображение (секретно: он взял у меня немного денег, обещал принести и теперь, вероятно, ждет, когда я уеду, — совестно).
Прощайте. Дай бог Вам покоя и всего хорошего. Нет ли каких поручений?
Ваш А. Чехов.
Баранцевичу К. С., 2 декабря 1888*
542. К. С. БАРАНЦЕВИЧУ
2 декабря 1888 г. По пути в Петербург.
Милый Казимир Станиславович, если Вы живете в прошлогодней квартире, то это письмо дойдет до Вас. Я приехал и был бы рад повидаться. Напишите, в каком часу можно застать Вас? Адрес: «Новое время». Я еду вместе с этим письмом; когда Вы получите его, я уже буду шлифовать невские мостовые.
