говорят! Хороши защитники отечества, да? Щит и меч государства, черт бы их побрал. Завтра они наберут к себе недобитых тельмановских коммунистов, а послезавтра перенесут штаб-квартиру в синагогу!
— У нас не осталось синагог, — ухмыльнулся я.
— Построят и перенесут! — продолжал Грейфе, махнув рукой. — Ты правильно сделал, что ушел. Но нам нужны такие, как ты, Гельмут. Ты смел, умен, у тебя бесценный опыт Испании, — и нет, не смей морщить нос, когда я это говорю. Это правда. Я могу щелкнуть пальцем, и тебя возьмут на службу сразу же. И работы для тебя хватит. Уверяю, хватит. Скоро начнутся невероятные дела. Они уже начинаются. — Он сделал глоток пива и добавил: — Я знаю, ты любишь конкретику. Да, это предложение. И даже не мое, я не настолько важная шишка. Тебя хочет руководство. Думай.
Я пил и слушал, слушал и пил. Я сказал, что подумаю, но уже знал, что соглашусь.
Потому что бывших не бывает.
* * *
Москва, 17 июня 1941 года, 8:30
В половине девятого утра на Киевском вокзале уже было жарко и людно. Мимо проносились взмыленные встречающие, боящиеся опоздать к прибытию, из вагонов вываливались толстые приезжие с красными лицами; бабушки продавали пирожки и бублики, милиционеры в белых гимнастерках лениво прохаживались по вокзалу и периодически останавливали гостей для проверки документов.
Перед отъездом Сафонов так и не смог заснуть. Предыдущие ночи тоже выдались бессонными: он ворочался на пропитанной потом простыне, вставал курить у открытого окна, снова ложился — кровать успевала остыть, — нащупывал под подушкой рукоять нагана и опять пытался уснуть, но удавалось это с огромным трудом, на пару часов. Когда звенел будильник, ему казалось, что он только успел прикрыть глаза.
Он вспомнил панику Кестера и понял, что от похожего состояния его отделяли бы еще сутки такого режима. Все говорило о том, что нужно быть крайне осторожным, что его если не раскрыли, то раскроют в ближайшее время; и если Сальгадо так и не узнал его на той встрече, то скоро узнает. И даже если все это было чудовищным совпадением, оно не приведет ни к чему хорошему, думал Сафонов, стоя с широким коричневым чемоданом у перрона и закуривая пятую за день папиросу.
Самое ужасное было в том, что Сафонову так и не удалось понять, узнал его Сальгадо или нет. На работе все было спокойно, Костевич не менялся в лице и по-прежнему грубовато шутил. На прощание он обнял его и попросил привезти из Брянска водки.
Еще со времен Испании Сафонов научился постоянно отмечать для себя состояние мышц: насколько они напряжены или расслаблены. Уже три дня подряд все его тело будто скручивалось в бараний рог от страшной тревоги, иногда предательски холодели ноги и колотилось сердце. После пробуждения ему даже не нужно было пить кофе для бодрости.
«Постоянно на взводе, все время на взводе, как же это невыносимо», — думал он.
Докурив, Сафонов расстегнул пиджак, вытер капли пота со лба, поправил челку и присел на парапет. Бессонница давала о себе знать учащенным сердцебиением и дергающимся правым веком. Он спрятал лицо в ладонях, закрыл глаза и снова попытался обдумать все, выявить хоть какие-нибудь детали, понять, что к чему и что с этим делать. Мозг отказывался работать.
«Нельзя верить в совпадения, совсем нельзя, никак нельзя. Зачем Сальгадо появился на этом вечере? Знал ли он обо мне заранее? Я не могу понять этого. Почему майор Орловский? Зачем Сальгадо вообще упомянул о нем? С другой стороны, если бы они уже вели меня, то логично было бы все же вести себя поосторожнее — они ведь понимают, что в этом случае я почувствую слежку. А может, им и надо, чтобы я почувствовал слежку? Вряд ли. Это бессмысленно. Эти не любят играть, они выслеживают, осторожно подбираются, а потом ловко и неожиданно берут. А потом ловко и неожиданно берут, — повторил Сафонов свою мысль, и ему опять стало страшно. — Спокойно, спокойно. Не надо уподобляться Кестеру. Скоро мой поезд. Я сяду в него и, наверное, даже посплю. Тогда у меня будет лучше работать мозг, и я что-нибудь придумаю. В любом случае, меня еще не взяли. А может, меня ждут в Брянске? Да что ж такое, черт возьми».
Наконец подали поезд; Сафонов схватил чемодан и направился к своему вагону, который отличался от остальных: выкрашен в оранжевый, белые занавески за окнами, надпись «Спальный вагон прямого сообщения». Белые занавески манили и обещали уют. Возможно, даже сон. Долгий, крепкий сон. Только бы не проспать станцию Калинова Яма, — но можно будет попросить проводника, чтобы разбудил.
Горячий, терпкий, тягуче-дегтярный запах рельсов радовал и будоражил его. Он шел по платформе, слегка ускоряя шаг; мимо пробегали тучные украинцы в белых вышиванках, бодрые красноармейцы, какой-то хмурый кавказец в светлом костюме, женщины, пионеры…
Жара сменилась прохладой вагона, и Сафонов вдохнул полной грудью: ему становилось легче. Он прошел в свое купе — соседа еще не было, — положил чемодан на багажное место и уселся возле окна.
Выдохнул.
Поезд отправится через полчаса.
«Слишком быстро меняется настроение, — подумалось ему. — Это нехорошо, этого не надо, это говорит о том, что я мало отдыхал».
В купе заглянул проводник в темно-синем кителе с петлицами НКПС [15]. Лицо его было загорелым, гладко выбритым, с маленьким подбородком и высоким лбом. Из-под фуражки выбивались темные волосы.
— Доброе утро, товарищ. Желаете чаю или кофе?
— Да, я бы хотел чаю, — ответил Сафонов. — С сахаром. Две ложки.
— Хорошо. Пирожные, бутерброды? С сыром, с колбасой.
— Да, бутерброд с колбасой. И… есть ли у вас минеральная вода?
— Да, конечно, с газом и без газа.
— С газом, пожалуйста.
— Девяносто копеек.
— Хорошо.
— Сейчас принесу.
Проводник удалился. Сафонов вдруг понял, что совершенно не озаботился мелочью: в бумажнике были только пятирублевки и червонцы.
Вдруг он вспомнил, что несколько дней назад какая-то барышня отдала ему найденную на улице трехрублевку. Да вот же она, в заднем кармане брюк. Он даже не вытаскивал ее, совсем забыл.
Сафонов достал трехрублевку, развернул ее и замер.
Прямо поперек зеленого красноармейца было начертано темно-синей перьевой ручкой:
Не верь Третьякову. Он врет. Все пошло не так. Срочно зайди ко мне домой.
Вавилин
Сафонов с минуту смотрел на трехрублевку, ничего не понимая. Его руки дрожали.
Так, спокойно. Вдохнуть, выдохнуть. Вдохнуть, выдохнуть.
Черт!
Он смял купюру в кулаке.
Вдохнул, выдохнул.
Снова развернул. Надпись не исчезла. Не померещилось. Это точно был почерк Вавилина, он хорошо знал его.
Все было не просто плохо, все было очень
