"На! На!" — беззвучно кричал он, кусая пересохшие губы.
XVIII
В ту ночь прошел дождь — размашистый и самоуверенный летний ливень, и его миролюбивое постукивание наполняло комнату убаюкивающим спокойствием. К утру распогодилось, и лужи под яркими солнцем засверкали поддельным брильянтом.
Страдзинский, помахивающий пакетом со скопившимся у него внезапно многочисленным Любиным скарбом, с интересом поглядывая на легкомысленное и прозрачное облако, расплескавшееся на полгоризонта, сказал:
— Давай не пойдем в "Поплавок" — меня уже тошнит от пельменей и мяса по-милански.
— Конечно, — согласилась она, — жалко у тебя плита сломалась, а то бы я готовила.
— Ты любишь готовить? — поинтересовался Рома, праздно любопытствуя.
— Да нет: но для тебя б готовила, — решительно завершила она нерешительно начатую фразу.
Страдзинский сморщился, но не сильно и скрытым от нее профилем.
Пройдясь миниатюрным торнадо по универсаму, они зашли в парк, возле одного из пустующих теперь санаториев, примостившись на скамейке под пышным тополем.
Страдзинский ничего не ел со вчерашнего дня, и от этого все становилось необыкновенно вкусным. Он отламывал нежно-желтый сыр, сопровождая его куском еще теплого батона, соблазнительно хрустящего поджаристой коркой, тут же присасывался к пластиковому пакетику сметаны и жадно вгрызался в сочную колбасную плоть, заливая ее соком. Пить из литрового пакета было неудобно, и две тёемные виноградные струйки побежали по его подбородку.
Ему казалось, что он в жизни не ел ничего вкуснее, а, может быть, и не казалось:
Рома лёег на скамейку, подложив под голову Любины колени, вытащил из нагрудного кармана пачку "Винстона" и с наслаждением закурил. Солнце ласкало высунувшиеся из шорт ноги, сытость наполняла тело приятной тяжестью, и невыразимо вкусен был дым первой утренней сигареты.
"Хорошо-то как: — подумал он, расплываясь младенческой улыбкой, — до чего же немного надо человеку для счастья — есть, когда голоден, закурить после завтрака, положить голову на колени ласковой бабы: а остальное: деньги, тёетки, успех, что это, в сущности? Тлен, чепуха, и больше ничего: — пройдясь по глубокомысленным банальностям, Страдзинский перекинулся вдруг к другому: а ведь, пожалуй, ни одна женщина меня так не любила, то есть они любили, конечно (мимолетный пробег по закоулкам сознания принес неприятное сомнение в собственной категоричности), но не вполне меня ныне существующего Рому Страдзинского, а какого-то иллюзорно похожего на него парня с другой причёеской или другим чувством юмора, без склонности к ночному покеру и коньяку или, наоборот, со склонностью к загородным прогулкам".
Свежесть мысли так поразила Страдзинского, что он, стараясь быть абсолютно последовательным и честным с собой, развил ее до конца. Результат, как обычно бывает при абсолютной последовательности и честности, оказался совершенно невозможным.
Страдзинский торопливо сбежал от всей этой толстовщины в функциональный комфорт реалистического подхода.
"В самом деле, — убеждал он себя, — положим, первые полгода она будет носить меня на руках, но ведь потом, когда эйфория слегка поутихнет, мне придется жить с абсолютно незнакомой женщиной. Я же понятия не имею, какая она без всей этой розово-романтической требухи. Да и не в этом суть: "
А суть была в том, что Люба его раздражала, а в лишёенном здешней курортности нервном и суетливом Питере будет раздражать троекратно. Он начнёет делать и говорить гадости, злиться из-за этого на себя, отчего будет раздражаться еще больше:
"К черту, — подумал Страдзинский, — проходили уже".
Они, обнявшись, стояли на улице возле ее тощей сумки, ожидая такси. Ее компаньонки по аренде деликатно оставили их наедине. Страдзинский философски ожидал неизбежного, и неизбежное началось:
— Я буду скучать без тебя.
— Не говори так.
— Почему?
— Мне совестно.
— Почему?
— Ну: не знаю: заморочил тебе голову.
— Да ладно, я же не дурочка, я все понимаю. Ты ведь мне ничего не обещал.
— Ну да.
— А ты любишь сейчас кого-нибудь?
— Нет.
— Везет:
— Я так не считаю.
— Наверно, ты прав, только мне кажется, что самое плохое на свете безнадежность. — Она прижалась к нему еще сильнее. — Почему я тебя так люблю?
— Дура потому что.
— Кто?
— Дура.
— А-а:
— А ты почему никого не любишь?
— Старый, битый — страшно, — зачем-то сказал он детскую глупость.
— Дурак ты, а не страшный.
— Не страшный, а старый.
— А-а: Ты позвонишь мне перед отъездом? Я хочу тебя проводить.
— Хорошо.
— Честно-честно?
— Честно-честно, — клятвенно улыбнулся Страдзинский. А потом даже записал телефон, поглубже запихав кусок сигаретной картонки в задний карман шорт. Мало того, он еще и свой оставил.
XIX
Страдзинский был пьян, не удалым опьянением ночного клуба, не кухонным, тягучим и дымным, а тем заслуженно буржуазным и восхитительно сытым, что случается только под хорошую водочку, да под удавшийся шашлычок, да на свежем воздухе, у костерка: эх! даже нет, не так, а: ЭХ!!! (гораздо лучше)
Возле догоравших углей, под грозное шелестение прибоя, говорить хотелось о чем-нибудь умном и отвлечёенном — они поговорили о хаус-музыке, Тарантино, осторожно, поглядывая на Рому, о Дали и даже упомянули Джэксона Поллака.
(Страдзинский с уважением посмотрел на Стаса.) Поругали немного Толстого — Анечка, правда, пробовала его защищать, но без большого успеха; похвалили Косу вообще и уходящее лето в частности.
Разговор перекатился в ностальгическое настроение, чего, собственно, и следовало ожидать — это была отвальная Страдзинского.
— Зря ты, Ромуальдыч, уезжаешь, — сказал Стас, амикошонствуя от неловкости прозвищем, отмершим лет десять назад за вычурностью. Оставайся.
— У меня ж виза завтра кончается.
— Визу можно продлить, — сказал Боря негромко и бесцветно, — у меня приятель есть в департаменте, — он говорил очень серьезно, но в голосе его отчего-то чудом слышалось: "врал бы ты чего поумнее".
— Да и деньги кончились: интересно, как я умудрился прогадить при здешних ценах пятьсот баков?
— Пятьсот грина!!? — весело изумился Илья, — ну, ты даёешь!
— Ну, Ром, ты же не дома ел: — блеснула Света хозяйственной расчёетливостью.
— Кроме того, ел не один: — радостно попыталась поддеть Анечка, утешившись уже за Толстого.
— Я могу одолжить, — сказал, не меняя тона, Боря.
— Да ладно: поеду уж.
А черно-бархатное небо было усыпано блёестками звезд, и ночной бриз ласкал живописный пикниковый утёес, и вкусно пахло костром и сочным великолепием августовской ночи, и было пронзительно жаль опять ускользнувшего лета.
XX
Боря, развозя всех по домам, вел машину с ленивой негой. Неторопливо отъезжая от Светиного дома, он, воткнув вальяжно передачу, повернул голову к Страдзинскому:
— Не хочешь ко мне зайти?
— Что вдруг?
— Коньячком побалуемся.
На столе, укутанном клеенкой балаганных тонов, стоял основательно початый "Белый Аист", два коньячных бокала и блюдечко с ловко нарубленным лимоном.
— Кстати, я где-то слышал, что коньяк с лимоном — это дурной тон.
— Да? — отозвался Боря, развалившийся во втором кресле, — ну и бог с ним, все равно вкусно.
Они выпили в подтверждение — Страдзинский с интересом отметил, что только трезвеет с каждой рюмкой.
— Рома, может, действительно останешься?
— Боб, понимаешь: мне, честно говоря, этот животный быт: ну, посмотри, чем мы здесь занимаемся?
Хотя в доме, кроме них, никого не было, они зачем-то говорили в полголоса.
— Жрем, пьем, спим и трахаемся, — продолжил он, — я чувствую, что тупею от этого. Нет, все это здорово, но в терапевтических дозах.
— Я понимаю, все, что ты говоришь, — правильно: бабки, виза, скука:
— Нет, — категорически начал он, — мне здесь не скучно, я.:
— Ну, да, да, да — я не так сказал, я имел в виду вот это поганое ощущение, что где-то там кипит жизнь, уходят паровозы:
— Ага, — радостно согласился Страдзинский, — а ты теряешь время, что-то упускаешь:
— Да, а потом ты приезжаешь домой и оказывается, что ни хрена ты не упустил и мог совершенно спокойно погулять еще пару месяцев.
— Есть такое, — улыбчиво покивал он головой.
— Так вот, Ром, все это верно, но есть, как мне кажется, и другие причины.
— Например? — довольно сурово спросил Рома.
— Например, Люба.
— Борька, — развел изумленно руками Страдзинский, — ну что ты такое:
— Подожди, Рома, я знаю тебя двадцать лет: Не перебивай. И на правах двадцатилетнего знакомства я тебя прошу: ну, не надо изображать из себя циничного павиана. Я знаю, что ты не такой, и ты знаешь, что ты не такой. — Боря прошелся по комнате, закурил и продолжил:
