Дойдя до сцены с хиромантией, Вульф перекатил во рту сигару, отчего столбик белоснежного пепла, сорвавшись, скользнул по листам в воду, задумался и пробормотал: "дешевый приемчик". Хотя сцена происходила в действительности, даже более того — именно ей рассказ, как помнилось Евгению, обязан был мелодраматичным финалом, но именно в совокупности с ним:
Заверещал телефон, разрывая его мысли. Женя недовольно, но малоубедительно покосился на трубку. В глубине души, ему до крайности хотелось выбраться в набиравший обороты субботний вечер. Не шумная оргия, но рюмка другая, неторопливый треп, может быть, легкий флирт: что-нибудь в этом роде во избежание полного одичания.
Словом, слегка недовольно сдвинув космы бровей, Вульф потянулся к трубке.
— Здорово, мудила! — раздалось доброжелательное приветствие.
— И вам того же.
— Давно вернулся? — у Саши Гурвица отчетливо чиркнула зажигалка.
— Тринадцатого.
— Серьезно? А чего к телефону не подходишь?
— Работал.
— Почитать дашь?
— Еще не закончил.
— Да ладно тебе, разберусь.
— Сказал же: не дам, — улыбчиво, но непреклонно ответил Вульф.
Разломив надвое летние воспоминания, они поговорили об эстонском пиве и лавинах в кавказских горах, теннисе и каких-то страховочных карабинах. Женя поведал о том, как чуть не просрочил визу, а Саша, как Ленка ухитрилась вывихнуть руку в поезде на обратном пути.
— Заходи сегодня, — сказал Гурвиц, — Ленка с Разбойником на даче. Посидим, пульку попишем:
— А ты чего не поехал? — с заметным ядом в голосе осведомился Женя.
— Теща. Огород. Тоска, — без колебания ответил Гурвиц.
Вульф представил себе густо прокуренную кухню, грошовый преферанс, дешевую водку, отдающую ацетоном, Гурвицких высоколобых друзей и их разговоры о чем-то заумно компьютерном и непонятном.
Но было и другое — ему нравились эти ребята, словно вышедшие из шестидесятых или самое большее семидесятых, нравились их бороды, их пристрастие к походам и пению под гитару (и пусть со временем они всёё реже выбирались в лес и нечасто брали уже в руки инструмент, зато окаймлявшая лица растительность неуклонно густела и удлинялась), нравилась их безразличная полунищета, нравилась та уверенность, не наглость — именно уверенность, с коей шагали они по свету, иронично поглядывая по сторонам.
Любил он и миниатюрное Гурвицкое гнездышко с заботливо обустроенным уютным бардаком, ну и, конечно, самого Сашку, удивленно глядящего умными глазками сквозь толстые стекла, тщательно и неумело скрывающего свою не ко времени обильную интеллигентность.
И все же, несмотря на лёегкую свою неотмирасегойность, Гурвиц умел жить уверенно и неторопливо, жить на нерушимых монолитах.
А Вульф: Вульф завидовал ему, хотя и не до конца осознано, но завидовал. И не столько даже тому, как Гурвиц приходит с любимой работы, твердо зная, что день прожит не зря, в дом, где его ждут, а просто тому, что Саша умеет так жить.
Да, именно этому он завидовал и именно этим восхищался.
— Ну, так ты придешь?
— Угу, часика через два.
— Писульки принесешь?
— Не-а.
— Ну и хер с тобой.
Женя, набросив на плечи халат, стоял перед зеркалом, собираясь выплюнуть из баллончика на руку порцию крема, когда телефон опять противно задребезжал.
Раздайся звонок секундой позже, Вульф, безусловно, проигнорировал бы его, но теперь он почти без колебаний установил красный с белыми полосками "Colgate" на стеклянную полочку под зеркалом, предусмотрительно не закрыв его крышкой, и взял трубку.
— Алло, — звонила Инна.
Вульф, освобождая себе место, взял с крышки стиральной машины рукопись и, усевшись на ее место, опустил рассеянно взгляд в страницу.
Они протанцевали остаток церемониального, в восемь па, танца: ": алло", "привет — привет", "как дела? — лучше всех", "а ты как? нормально".
Инна, вместо того, чтобы перейти к произвольной программе и, скажем, издевательски бодро рассказать о весело проведенном без него времени, сбив ритм, заговорила неуверенно:
— Знаешь, Женька, я с тобой хотела об Оле поговорить:
Он понял, что сейчас услышит, и листы белой стаей чаек спорхнули на влажный и красноватый кафель. Вульф, распрямившись, встал посреди ванной, ему не нужны были порожние слова, и только вертелись перед глазами какие-то бессмысленные обмылки теней, а он, опустив трубку в ослабевшей руке, бессильно прошептал: "как же я теперь? а?"
— Алло! Алло! — надрывался телефон.
— Да, — поднял Вульф шарнирную руку.
— Ты меня слышишь?.. Я и говорю: скотина ты, Женька, мог бы ей все-таки и позвонить.
— Кому? — спросил он, не решаясь поверить.
— Извини, а с какой целью ты изображаешь идиота? Ну не папе же римскому! — от неловкости Инна стала грубовата, — в самом деле, не развалишься же ты от телефонного звонка. Бедная девочка:
К концу монолога, Вульф настолько пришел в себя, что даже принялся отшучиваться, наслаждаясь самым лестным для мужчины обвинением.
Завершив беседу, Женя, не подбирая с пола рукопись, постоял секунду в задумчивости, покачал в руке трубку, и, резко развернувшись, прошел в кабинет, где, переворошив кипу бумаг и разыскав нужную, опустился на вертящийся стул.
Девушка и в самом деле лежала в постели. Когда тишину разрезал звонок, она подскочила и, на бегу схватив со стула нежно-голубую рубашку, ринулась к стоящему в коридоре аппарату.
— А я думала — ты мне не позвонишь, — сказала она, услышав его голос, и добавила: я соскучилась.
— В самом деле? — спросил он.
— В самом деле, — ответила она.
Ее было холодно стоять на вытертом линолеуме, и она поднялась на цыпочки, отчего ноги стали казаться еще длиннее обычного.
— Тогда приезжай ко мне в гости, — предложил он.
— А ты действительно этого хочешь?
— Действительно.
— Честно-честно? — спросила она.
— Честно-честно, — ответил он.
Повесив трубку, девушка, закружившись счастьем, разметала вокруг себя вихри великоватой ей рубахи и двинулась обратно, в свою комнату.
Мужчина, сидевший на растерзанной постели, хмуро почесал в паху и раздраженно спросил:
— Ну, и кто это был?
Она начала врать, причем врать совсем неубедительно, но он хотел поверить и поверил, постепенно перейдя от раздраженности к язвительности, а потом и к униженности.
Когда же он, прощенный и обласканный, ушел, рослая девушка рухнула обратно в постель.
Господи, как она ненавидела этот город! Эти свиные, каждый день одни и те же рыла, эту безнадежность и тоску, эти вечные перешёёптыванья за спиной, эту бесконечную непроходимую скуку, где не происходит ничего, эту нищету, весь этот:
Иногда от ненависти и бессилья она была готова удавится, но только не сейчас — сейчас она мечтала и не бесплодными видениями слабых, а выстраиванием тех слов и поступков, какими она прогрызет свой путь в мир настоящей, искрящейся жизни, и куталась в первый залог будущего — дорогую джинсу выцветшей рубахи.
Вульф, снисходительно улыбаясь, зашел в ванную, пропахшую вкусным сигарным дымом, где, неторопливо опустившись на колени, принялся подбирать разлетевшиеся по полу страницы, тщательно раскладывая их по порядку.
