Я пообещал ему к пятнице всё обдумать.
21 июня, четверг; праздник Владимирской иконы Божией Матери. Днесь светло красуется славнейший град Москва. Яко зарю солнечную воспиимши, Владычице, чудотворную Твою икону, к нейже ныне мы притекающе и молящеся, Тебе взываем сице: о, пречудная Владычице Богородице, молися из Тебе воплощенному Христу Богу нашему, да избавит град сей и вся грады и страны христианския невредимы от всех навет вражиих, и спасет души наша, яко Милосерд.
* * *
С утра съездил в журнал "Свет" за небольшим гонораром, а потом писал статью для Полякова. Не знаю, подойдет ли ему, ведь "Литературка" не совсем ещё патриотической издание, а мои рассуждения носят откровенно патриотический характер.
Вот, что получилось:
ИГРА НА ПОНИЖЕНИЕ
Судя по разговорам, которые я иногда слышу вокруг себя, для многих ещё и сегодня остается непонятной причина возвеличения солунских братьев Мефодия и Кирилла до уровня равноапостольного чина. В чем же, мол, их подвиг-то христианский? Ну придумали для славян кириллицу... Хотя в их собственном "Житии" ясно сказано, что по прибытии в Херсонес им принесли "Евангелие и псалтирь, русскими письмены писана", так что и создавать вроде нечего было, поскольку "русские письмена" (то есть азбука) уже давно существовали.
И так для многих и остается неразъясненным, что значение труда святых первоучителей словенских заключается не в том, что они научили русичей писать на горшках слово "гороухша" да выцарапывать на храмовых стенах, кто кому и сколько заплатил за купленную землю, а в том, что существовавшие начертания славянских букв были ими приведены в соответствие с сакральным пониманием сущности языка как установленного свыше кода бытия народа. С этой целью буквенный массив славянской азбуки был разделен ими на две половины, которые помимо числовых значений были наделены как индивидуальными прочтениями ("аз", "буки", "веди", "глаголь", "добро" и т. п.), так и соединенными в краткие смысловые формулы ("како люди мыслете", "наш он покой", "рцы слово твердо"), причем каждая из этих половин рисовала в своем тайном звучании два диаметрально противоположных пути земного существования - ПРАВЕДНЫЙ ("изначально стремись к знаниям, говори-поступай добронравно; по-естеству живи; крепко люби землю и, мысля как люди, станешь всем братом духовным; изречешь слово твердое, укрепишь закон; обретешь славу вечную") и ГРЕХОВНЫЙ ("безродный, пустой, утробная тварь, шваль суетная, вор, пьянюга, еретик, враг, прими долю горькую: изгнанником измаешься, изловят, свяжут, заточат в темнице, казнен будешь").
В этом ключе вся история России предстаёт перед нами как наглядная иллюстрация к её отклонению от заданного Богом кода бытия, который нам как раз и открыли в своей азбуке святые Кирилл и Мефодий. А великая русская литература - это не что иное, как своего рода стенограмма огреховления народа, фиксирующая и в своих сюжетах, и в самом языке степень нашего удаления от пути праведного и уклонения в сторону пути греховного. Именно так воспринимаются сегодня (и думается, что воспринимались всегда) "Слово о полку Игореве", "Дубровский", "Песня про купца Калашникова", "Тихий Дон", "Доктор Живаго", "Архипелаг ГУЛАГ", "Лолита", "Чевенгур" да и по сути всё, что создано писателями России за это время, вплоть до романов Леонида Бородина, Юрия Бондарева, Александра Проханова и произведений других авторов последних лет. Сильное отклонение - и книга получается полной крови и боли, заставляя читателя страдать и мучиться вместе с её героями. Меньшее отклонение - и она оказывается полной света и любви, несет в себе торжество и радость...
Схематически тысячу лет существования русской литературы можно изобразить как всё увеличивающуюся в амплитуде синусоиду, то максимально удаляющуюся от оси праведности, то вновь стремящуюся к ней приблизиться. Такие колебания - это вполне естественная форма её развития, отражающая постоянно происходящие в обществе изменения нравственных ориентиров и пересмотры этических ценностей.
Принципиальное же отличие литературы сегодняшних дней заключается, на мой взгляд, в том, что она уже не просто фиксирует степень происходящего на её глазах огреховления народа, показывая, сколь сильно он уклонился на путь неправедной жизни и как ему далеко будет оттуда возвращаться, но - пытается сама задавать курс на это уклонение, подменяя постмодернистскими, концептуалистскими и другими псевдохудожественными истинами тысячелетние духовные ориентиры и сбивая читателя с толку! "В важнейшей поэтической функции, которая есть исполнение воли языка, гению Пушкина конгруэнтны (т. е. РАВНЫ. - Н. П.) трое наших современников. Мирослав Немиров, Дмитрий Пригов и Лев Рубинштейн", - без тени смущения заявляет в опубликованной недавно статье "Боливар на троих" ("ЛГ" № 24-25 за 20-26 июня 2001 года) критик Лев Пирогов. Вот так вот просто взял и поставил знак равенства. Между поэмами "Руслан и Людмила" - и "Великая Махроть". Между фигурами царя Петра - и Милицанера. Между Поэзией с большой буквы - и рифмованной хохмой...
Кажется, на бирже это называется "игрой на понижение".
Ну кто в самом деле обратил бы внимание на литературные поделки какого-то Пригова с его дефективным Милицанером (а также Вик. Ерофеева, Владимира Сорокина, И. Иртеньева и иже с ними), если бы наша культура продолжала существовать в координатах поэзии А.С. Пушкина и прозы И.С. Тургенева? У кого бы повернулся язык говорить о "явлении" Акунина или Болмата, если бы мы оценивали их писания в проекции на "Бесов" Достоевского?
Единственным условием для сохранения искусственно созданной литературной значимости стало для многих сегодняшних авторов насаждение мифа о литературе как об этаком видимом глазу пятачке, за пределами которого, как за очерченным пелевинским "глиняным пулеметом" кругом, нет ничего, кроме зияющей вселенской пустоты. Главное для всех этих производителей "Голубого сала" - это чтобы их было НЕ С КЕМ сравнивать. Отсюда и стратегия поведения, диктующая им тотальное спихивание с корабля современности всех литературных предшественников и беспринципнейшее замалчивание современников. Нету, мол, никого больше в литературе, только я да вон друг мой Вася...
Ан, нет - не только! Земля наша по-прежнему велика и обильна, и талантов в ней, окромя лауреатов Букеровских да Антибукеровских премий, немерено. Ткнись в Самарскую область - там творит свою благоухающую сенокосами прозу Иван Никульшин, сочиняет удивительные стихи Евгений Чепурных, собирает по следочкам биографию Есенина Вадим Баранов. Загляни на Валдай - там творит невероятные истории про ведьм и леших перебравшийся недавно из Татарии Михаил Волостнов. Перенеси взгляд на Псковщину - и вот он, роман Игоря Смолькина "Спастись ещё возможно", представляющий собой оригинальное сплетение православной проповеди и коммерческого триллера...
Да что тут говорить! И в поэзии, и в прозе сегодня работает множество по-настоящему талантливых авторов, творчество которых читателям надо знать отнюдь не в пересказе. Правда, знакомство с их произведениями может весьма сильно поколебать искусственно создаваемую кем-то картину отечественной литературы, но пусть это беспокоит Пригова или Ерофеева. Крупину и Распутину, я думаю, от появления новых талантов в литературе не тесно...
22 июня, пятница; 60-летие начала Великой Отечественной войны. Встал сегодня пораньше и решил на всякий случай написать ещё одну статью для "Литературной газеты", а то в понедельник я уеду на неделю в Пензу, а там навалятся ещё какие-нибудь дела, поэтому лучше подстраховаться. На этот раз о себе заявила тема нехватки любви в постперестроечной эпохе и соответственно - в сегодняшней литературе. К половине двенадцатого я уже поставил точку и распечатал обе работы.
Заехав на часок в Правление СП, я узнал, что только что вышел из печати очередной номер "Роман-журнала, ХХI век" с моей рецензией на книгу Владимира Бондаренко "Дети 1937 года", а потом отвез свои статьи в "Литературку". Минут двадцать проговорили там с Поляковым о текущем литературном процессе и планах на будущее. Моя колонка ("Письма о русской словесности") будет выходить раз в две недели - через номер.
* * *
До двенадцати часов ночи читал роман Татьяны Толстой "Кысь" фантастическую антиутопию, посвященную описанию жизни после Взрыва, который полностью уничтожил нашу цивилизацию и отбросил оставшихся в живых, но превратившихся в мутантов людей во времена изобретения саней, колеса и лучины. Одной из наиболее рельефно проступающих в романе линий воспринимается, на первый взгляд, уже неоднократно высказывавшаяся в произведениях как наших, так и зарубежных авторов (к примеру, в романах Евгения Замятина "Мы", Джорджа Оруэлла "1984" или Рэя Брэдбери "451 градус по Фаренгейту") идея беззащитности культуры перед прогрессом, а также мысль о неиссякаемой потребности человека в художественном Слове - не случайно же их вождь Федор Кузьмич, слава ему, постоянно заставляет писцов размножать сохранившиеся книги, которые он выдает за свои собственные сочинения. Однако к финалу романа становится резко видна его разница с упомянутыми выше произведениями, ибо оказывается, что само по себе чтение книг не способно абсолютно никого сделать лучше. И напрасно не забывший ещё Прежнюю жизнь Никита Иваныч отрубает Бенедикту появившийся у него хвостик атавизмом в данном случае является совсем не эта деталь человеческого тела, а сама его способность к чтению, потребность в литературе. Зачем она, если, перечитав сотни сохранившихся после Взрыва книг, Бенедикт остается на том же самом уровне духовного и умственного развития, что и раньше? Увы, но без подтверждающего её жизненного опыта литература стала похожа на обнаруженную в вещах одной из умерших старушек инструкцию к давно исчезнувшим из людской жизни мясорубкам, глядя на которую, один из персонажей романа патетически восклицает: "Главное - сберечь духовное наследие! Предмета как такового нет, но есть инструкция к пользованию, духовное, не побоюсь этого слова, завещание..."
