в ее теперешнем возрасте, даже прическа та же. Она. И подпись: Кристин Легран, найдена в 1952 году, в лесу, удочерена, адрес, имена приемных родителей. Канада.
Сузанне поставила папку на место и покинула кабинет.
Спустилась, вышла в сад. В соседнем аккуратном саду работал хозяин. Она поздоровалась, он ответил без интереса. Вокруг жили только семейные люди с детьми, Сузанне пыталась наладить связи, но чтобы общаться с ними, нужно было иметь как минимум собаку.
Собаку. Может быть, это идея. Что Патрик говорил о собаке, которой у нее нет?
«Хорошо бы собаку купить», – сказала вслух, потому что так заканчивалось одно стихотворение, которое бабушка читала ей. Но не часто, поэтому она не помнила наизусть. Бунин.
Су села в кресло и прикрыла глаза, слушая, как поют птицы. Почему она не приехала раньше? Они бы пили чай с Шурцем здесь, в саду. Он бы, конечно, не умер, если бы она занялась им раньше. А может, и умер бы. Сузанне попыталась полностью вспомнить стихотворение, заканчивающееся собакой, – ничего не выходило. Ничего не выходило: как она ни старалась думать о другом, мысли возвращались к фотографии Кристин Легран. Причем в безапелляционной, как хватка бультерьера, уверенности, что эта Кристин жила точно так же, как она сама. Эмигрировала из Канады в США, ездила на поездах, сидела в саду чужого, но на тот момент уже своего дома. И можно узнать свое будущее, узнав, жива ли Кристин, – причем казалось, что нет – как же может быть, чтобы она одновременно жила на Земле дважды. Ерунда, живут же близнецы!
Оторвалась от мысли, заставила себя вспоминать стихотворение «Лесной царь», уж его-то должна помнить, его бабушка любила. «Ольховый царь», если переводить дословно. Складывала строчки, а они все не складывались, немецкие наползали на русские, но по крайней мере она перестала думать о фотографии и, разморенная майским теплом, почти заснула. Ей даже снилось сквозь звуки сада: будто она лежит не в кресле, а в кроватке, беспомощным младенцем, и над ней бабушкино улыбающееся лицо, еще совсем без морщин. Снилось усилие, с которым выталкивала из себя воздух, вытягивала губы, чтобы выговорить: «На ручки». Может, это было воспоминание, а не сон, но воспоминание из таких времен, когда память еще не работает. Как бы то ни было, но тяга и тоска по рукам, которые поднимут ее, окружат и будут качать, которые будут коконом, вселенной с запахом бабушки, с голосом бабушки, счастьем присутствия ее, счастьем не-одиночества, была сильна во сне, будто Су на самом деле стала ребенком. Потом ей снилась бабушка в кроватке, в последние дни, долго снилось неразборчивое бормотание (это было на самом деле), а потом снилось (этого уже не было), будто угадывает в бабушкином бормотании: «На ручки», – и берет ее на руки, и, совершенно невесомую, поднимает над головой, и кидает в небо. А потом так же поднимает Шурца, и кидает в небо, и машет им рукой, только они уже не обращают на нее внимания. Остается одна.
Открыла глаза и сообразила, что спала. Тут же нашла возможное решение ребуса фотографии из архива Шурца: она ведь об истории семьи ничего не знает, возможно у бабушки были родственники, эмигрировавшие в Канаду, допустим, до или во время революции, как эмигрировали многие, а дальше – игра генов. Бывает, что люди в семье очень похожи. Это только доказывает, что она – родная внучка бабушки.
Сосед начал стричь траву, газонокосилка выла мерзко и монотонно, Сузанне вернулась в дом и бродила некоторое время по комнатам. Теперь, когда было чисто и проветрено, дом ей нравился. Большая часть комнат в нем была почти пустой – какой-нибудь маленький диванчик и шкаф с голыми полками, и все. Просторно и легко. Никаких лишних вещей – статуэток, картин и прочей ерунды. Она открывала дверцы шкафов, заглядывала внутрь и дышала пустотой. Ей одной еще никогда не принадлежало столько пространства. В спальне Шурца оставила все, как было, только пропустила через стиральную машину пару спортивных костюмов, валявшихся в углу, и сложила в шифоньер. Если дверцы сдвинуть, можно рассматривать висящие на плечиках костюмы – серые, коричневые, черные. Матовую и поблескивающую ткань, галстуки, развешенные с внутренней стороны дверцы, рубашки нежных оттенков. Проводила рукой по пиджакам, думая, в каком из них Шурц был в первую их встречу. Эти пиджаки не носились годами. А когда еще носились – врали, что-то скрывали. Тайное безумие, которое человеку в костюме иметь в себе не положено.
Сузанне попыталась почувствовать боль, закономерную, когда кто-то умирает. Попыталась заплакать – и не смогла, испытывала только грусть оттого, что не получается. «Если бы таких вечеров, как наш последний вечер, было много, – думала она, – я бы сейчас плакала. От слез людям приятнее. Если бы мы созванивались чаще, хотя бы раз в месяц. Если бы Шурц позвал меня раньше, год назад. Или если бы он умер позже. Умирают рано или поздно все, а он умер во сне, безболезненно, после приятного вечера. Разве это плохо? Скорее это везение».
О работе думать не могла, включила на электронной почте автоматический ответ о том, что она временно отсутствует по семейным обстоятельствам, на тяп-ляп докончила два старых заказа и новых не принимала. Она не могла принудить себя работать – такого с ней не было еще никогда. Где-то внутри зрело понимание, что эпопея с физио-суггестивными текстами закончилась. Это была идея Шурца, которую она воплощала для него, и идея умерла вместе с Шурцем. Кто был излечен персональным кодом, тот живет здоровым, листики-вкладыши с ее корректировками еще долгие годы будут продаваться в коробочках с лекарствами, кто умер, тот умер. То, о чем боялась даже задумываться, стало вдруг легко признать: если в первые годы она постоянно совершенствовала метод, выводила новые графические ритмы и фигуры, то в последние время упрощала и упрощала, упрощала для собственного удобства, но и еще по какой-то причине. Появлялось внутреннее стремление к простоте, и в конце концов текст становился просто текстом. Может быть, виноват был сам Шурц, несколько лет назад обмолвившийся в короткой деловой беседе: вся методология, которую им давали, – ерунда без ее изначальных способностей. Так и сказал – изначальных, а не врожденных. То есть во время трехгодичного обучения их обманывали, и дальше следовать обману не имело смысла.
У нее были кое-какие сбережения, теперь, без необходимости оплачивать жилье и покупать билеты, на них можно было прожить примерно полгода. Или даже год – в последние недели тратила до странного мало. Правда, фасад в порядок не привести… А что потом – она не задумывалась. Устроиться кассиршей в супермаркет, что ли?
Через внутреннее сопротивление
