Старушки стали прощаться; они обнялись и долго, долго оставались обнявшись. Лиза в нетерпении говорила:
— Ради бога, скорее прощайтесь!
Старушки заплакали и стали просить друг друга не забывать и писать.
— Бабушка! — повелительно закричала Лиза.
Старушка кинулась одеваться. Тогда Лиза, взяв мать Граблина за руку, отвела ее к окну и дрожащим голосом сказала, упав перед ней на колени:
— Простите меня!
— Ах, матушка, полноте! Христос вас простит! — отвечала старуха, заливаясь горькими слезами и поднимая Лизу.
— Он обещал мне не скучать! — сказала Лиза, поцеловав ее, и кинулась из комнаты.
Лизина бабушка уселась уже в коляску, но внучка ее опять пропала. Она была в беседке с Граблиным. Отрезав свои роскошные косы, она отдала их Граблину.
— Вот вам на память от меня! — сказала она и, тряхнув головой, с странной улыбкой прибавила: — С него и так довольно!
Добрая старушка, рыдая, простилась с Граблиным, который уже решительно потерял всякое сознание.
Лиза, пожав в последний раз ему руку и поцеловав его мать, кинулась в коляску; она прятала голову на колени своей бабушки и душила свои рыдания, изредка повторяя:
— Скорее, скорее, ради бога скорее!!!
Коляска двинулась под отчаянный крик матери Граблина:
— Прощайте, мои голубушки!
Граблин бессмысленно смотрел вокруг себя, и когда коляска выехала из ворот, он с диким криком кинулся за ней.
Лиза заслышав его голос, остановила коляску; высунувшись из нее, она еще раз крепко поцеловала подбежавшего Граблина, упала на колени к бабушке и раздирающим голосом сказала:
— Бабушка, скорее, скорее!
Долго бежал Граблин за коляской, стараясь хоть еще раз взглянуть на Лизу.
Читатель уже догадался, что Кирпичов и горбун погибли в ту ночь, когда полубезумный сын не хотел признать своего преступного отца. Ночь была глухая и безлюдная: помощь, призванная предсмертными криками утопающих, пришла поздно. Несчастные были найдены уже мертвыми. Ужасно было отчаяние Кирпичовой при вести о трагической смерти мужа, но радость и горе перемешаны в жизни! Тульчинов доказал права детей Кирпичова на имущество Добротина, и богатое достояние горбуна поступило в распоряжение Надежды Сергеевны. Она отдохнула; кончились страдания нищеты. Спокойно и тихо жила Кирпичова в уединенном доме горбуна, посвящая все свое время воспитанию детей, с которыми вместе учились Катя и Федя: их мать была гувернанткой у Кирпичовой. Каютин объяснил Надежде Сергеевне поведение Полиньки, и нет нужды прибавлять, что подруги свиделись и с тех пор не расставались.
Таким образом, согласие, довольство и счастие водворились в маленьком кругу, вытерпевшем много сокрушительных бурь.
Только бедный Карл Иваныч не мог быть искренно весел среди старых друзей. Он нелицемерно радовался их счастию, но ему тяжело было видеть и Полиньку и Каютина, и он редко посещал их.
— Карл Иваныч! за что вы нас обижаете? Не грех ли, не стыдно ли забывать старых друзей? — сказал ему однажды Каютин.
— Я и совсем скоро не буду ходить к вам, — отвечал, бледнея, башмачник.
— Почему?
— С вами у меня нет тайн. Я вам скажу…
И он откровенно высказал, почему убегает их.
Душа благородного ремесленника до такой степени была чужда зависти, полна самоотвержения, так искренно радовался он счастию Каютина и Полиньки, что Каютин невольно обманулся было: он уже начинал думать, что страсть его кончилась, как обыкновенно кончаются страсти безнадежные. Но теперь он пришел в ужас, увидав, как еще сильна была любовь к Полиньке в сердце башмачника.
— Мне лучше совсем отсюда уехать! — заключил Карл Иваныч, отвернувшись, чтоб скрыть слезы. — Вы много путешествовали; назовите мне, нет ли в России города, где мало башмачников?
Каютин долго думал. Ему тяжело было вообразить добродушного Карла Иваныча в провинциальном городе, совершенно одного.
— Поезжайте в Архангельск, — наконец сказал он: — город небольшой, но там вам будет лучше: там много иностранцев, ваших соотечественников.
И через несколько месяцев в Архангельске можно было видеть новую вывеску с надписью: «Карл Бризенмейстер, башмачник из Санктпетербурга».
Добрый, чувствительный немец и тут не изменил своей натуре: ежегодно присылал он по нескольку пар маленьких башмаков Полинькиным детям!
Иная судьба суждена была Граблину, столько же несчастному своею любовью. Он скоро умер. Разбирая бумаги бедного труженика, Каютин нашел недописанную страницу и прочел следующее:
«Эх, матушка! Все собирались мы пожить да отдохнуть с тобой. Видно, нам не суждено здесь отдыха: недостало у твоего сына и железного здоровья, которым ты его наделила… Хоть бы умереть-то нам вместе, а то нет! Еще один удар готовится тебе… И поплетешься ты отыскивать Головача, лежащего там где-нибудь замертво… и растреплет он твои седые волосы за недоплаченную копейку…»
Далее было еще несколько строк, но так неразборчиво написанных, что Каютин разобрал только два слова: Лиза и смерть; притом мешали пятна, похожие цветом на кровь.
Опасение, которое так тревожило несчастного в последние минуты, не сбылось; Кирпичова и Каютин призрели его старую мать, и ей не довелось прибегать к Головачу.
А что Доможиров и его супруга? Полинька давно уже забыла о существовании их, как вдруг получила следующее письмо, писанное нетвердой рукой и испещренное рядами точек:
«Милостивая Государыня Палагея Ивановна!
. . .
. . .
„Сии точки суть мае слезы. Защитите несчастную, которая при живом муже, а можно сказать, круглая сирота. Вы теперь в богатствии и счастии (бог услышал мое грешные молитвы, а уж как я молилась: пошли ей господи, она стоющая), помогите злоключимой, супротив мужа злодея. Господина кабы я знала, что он такой изверг, да я без приданого бы за него не пошла! и сын его, разбойник, туда же, а я, горемычная, лежу без движения и горькие лию слезы. (В доказательство чего опять было выведено три ряда точек.) Надо вам знать, матушка, что я вот уж скоро год лежу, с постели не встаю, еле правой рукою владею писать к вам, благодетельница, а левая“ так совсем без владения. И что они делают со мной, злодеи! кофию не дают, чай жидкой такой, а пуще всего сынишка его: рожи мне строит, в глаза смеется; вот до какого сраму дожила: молокосос язык показывает, а ты лежи да смотри! пробовала бранью, да у него у самого горло широко, а я при слабости моей теперь и голосу такого не имею… совсем дрянь стала! Пожаловалась мужу, так и говорю: „Высеки Митьку!“ упрямится! я и погрозила ему: „Наследства лишу, дескать, все откажу бедным!“ (у меня, знаете, матушка, сердце доброе). Испугался, упал на колени перед кроватью: „Высеку, — говорит, — матушка! высеку!“ Позвал Митьку и, слышу, в другой комнате сечет; Митька плачет, кричит: не буду! Подлинно доброта моя, говорю: „Будет, Афоня!“ и перестал. Только Митька не унялся. По-старому, насмешки стал делать и такое мне говорить, что благородной и слышать стыдно! Я терпела, терпела, да и опять пожаловалася отцу. Он еще высек дурака пуще прежнего, да все не помогало! как ни посечет, озорник опять свое. Просто, я диву далась: розга не свой брат, кажись, как не унять? и сек он его таково хлестко! Да однажды, как он сек его, я и повытяни шею: дверь, почитай, до половины отворена, да в нее ничего не видать, а как глянула ненароком в щель меж косяком и дверью, так все поняла, открылся злодейский умысел! Вижу: сожитель мой хлещет прутом по кожаному дивану да приговаривает, бессовестный: „Не смейся, не дразни языком, не озорничай!“ А Митька стоит перед ним, ревет благим матом и вопит: „Не буду, тятинька! не буду, помилуй!“ И оба смеются, проклятые, рожи корчат. Взвыла я, горемычная! уж как они меня не улещали потом, да я стою на своем, не видать им добра моего…
Все откажу неимущим, и в том моя просьба к вам, голубушка вы: помогите написать духовную, навестите сироту убогую и проч.
Ваша всенижайшая слуга
Василиса Доможирова».
Каютина заинтересовало послание Доможировой, и он побывал в Струнниковом переулке. Вот что он узнал:
В то время как Доможиров впадал уже в совершенное отчаяние и готов был спиться с кругу, печальный случай неожиданно облегчил его домашнюю жизнь. Выкушав много кофе и тотчас же сильно разгневавшись на Митю, супруга его остановилась вдруг на половине энергической фразы, затряслась и упала. Нежные попечения Доможирова сохранили ей жизнь, но — увы! — лишенная употребления левой руки и правой ноги (паралич хватил ее наискось), она не могла уже сойти с постели. Доможиров повеселел; кошки начали благоденствовать; скворцы жирели, объедаясь живыми тараканами, — которых развелось в доме множество… Нередко госпожа Доможирова с ужасом слышала звук серебра, но успокаивалась, ощупав под подушкой свои ключи; а между тем серебро точно было в ходу; Доможиров подобрал другие ключи ко всем сундукам.
