ног до головы.
— Молодец, старина. Вот теперь можно поверить, действительно ты был сотником и мардикером! Крепок, крепок. Есть порох в пороховнице…
— А ты как?
— Я тоже не жалуюсь, здоровье — слава богу! — Прохор присел рядом с домлой. Принимая пиалу из рук Нормурада-ата, весело подмигнул — Да-а… заскучает там Гульсара-биби, дожидаясь такого…
— Не в моей Гульсаре, в тебе все дело! — грустно пошутил домла. — Совсем собрался уже отдать душу аллаху, да подумал: надо сначала дописать заказанную Прохором книгу, а то ведь и на том свете найдет, не даст покоя! — Нормурад-ата взял со стола толстую папку, на которой было выведено четкими буквами: «Древо жизни», положил перед Прохором. — Вот, кончил наконец! Можешь прочитать, дорогой, тут все про твою любимую арчу, — удовлетворенно и не без гордости посмотрел на друга.
— Ладно уж, зачем… — Прохор поставил пиалу с чаем на стол. — Что толку теперь от этой твоей книги…
Вот уж не ожидал домла таких слов. Снова кольнуло в самое сердце.
— Это почему же ты так считаешь? — деревянным голосом произнес, пытаясь скрыть обиду.
— Причина простая. С Минг булаком опоздал, там все по-прежнему. Так и останется, пока твой племянник сидит на своем месте. Теперь хоть десяток таких книг, напиши — толку не будет. — И встал, нервно теребя рваное ухо.
Опять Атакузы! О, дорогой мой Прохор! Попадаешь в самое больное место. Домла вынужден был замолчать — ждал, пока немного утихнет частый перестук в груди. Тихим голосом, будто берег что-то внутри себя, проговорил:
— Племянник мой уже не будет раисом, можешь быть спокоен. Не знаю, изменится ли дело с приходом другого…
— Не волнуйся, раиса твоего не так легко ссадить. Я час назад видел — катается на своей «Волге» по Минг булаку и… — Прохор не успел договорить, замер. Побелевший Нормурад-ата, пошатываясь, встал со стула.
— Поехали!
— Послушай, Нормурад…
— Поехали, я тебе говорю! — рявкнул вдруг домла. И совсем тихо: — Сам, своими глазами посмотрю. И если только Атакузы там, при тебе скажу ему…
Не слушая, вышел из комнаты, не дожидаясь хозяина, полез в люльку мотоцикла.
«Поторопился ты, старик. Опять пошел на поводу у своего гнева. Видно, так и останешься неразумным до конца своих дней. Доедешь ли ты еще до Минг булака?»
Мотоцикл трясся, подскакивал на неровностях, и каждый раз в груди больно кололо. Но вот, кажется, и Минг булак. В лицо подуло свежим ветерком. Знакомые запахи — скошенное сено и арча, вдохнул, и будто чуть полегчало.
Чудо, чудо земное — Минг булак! Места, где прошли далекие, но так запавшие в память годы детства! Вот они — луга, где он бегал босиком, весь мокрый от росы. Такими видел их и месяц назад — не изменился вечно свежий, благоуханный Минг булак. Луга все так же ярко зеленели, их не тронул и зной, будто выкупались в здешних прозрачно-чистых родниках…
Домла смотрел и не мог насмотреться на чудо, знакомое и любимое с детства. Не мог надышаться ароматом арчового леса и скошенных трав…
Не было видно ни людей, ни машин. Но вот свернули с дороги и выскочили на поляну. Ее пересекал гравийный тракт. Здесь стояли несколько самосвалов. Краны отвешивали над ними усердные поклоны. Было непонятно, то ли грузят огромные, в обхват человека, трубы, то ли складывают на машины сваленные у дороги деревья. Однако работа шла — над поляной стоял пчелино-ровный гул моторов, звенели голоса рабочих. У первого крана, в стороне от тракта, заметно выделялся среди других краснолицый великан. Он то прикладывал руки к усам-подкове, то передвигал на голове старую измочаленную тюбетейку и что-то говорил рабочим. Али-Муйлов — узнал домла. В грязной рубашке, в разбитых сапогах, но лицо круглое, красное, как спелое яблоко.
«Выходит, после скандала с Абидовым с бригадирства сняли. Перебросили сюда!» Нормурад-ата подал знак Прохору.
Мотоцикл подкатил к самому крану. Увидев стариков, сходящих с мотоцикла, рабочие приостановили работу, в ожидании уставились на них. Али-Муйлов вдруг засуетился, видно, узнал домлу, заулыбался, приложил руки к груди:
— Э-э… почтенный домла, какими молитвами в наших краях?
Нормурад-ата сделал шаг, и вдруг земля под ногами качнулась. Пришлось схватиться за руль мотоцикла.
— Где Атакузы?
— Атакузы-ака? Они уехали в город, на райком. Только сейчас и уехали…
— А вы что тут делаете?
— Мы? — переспросил Али-Муйлов и еще больше расплылся в улыбке. — Работаем, почтенный домла.
— Работаете! — Нормурад-ата затрясся, двинулся на Али-Муйлова.
— Нормурад! — Прохор попытался остановить его, но домла вырвал руку и закричал, трясясь и багровея:
— Когда только наша земля избавится от таких тупиц, как ты! Прекрати! Сейчас же прекрати безобразие! — хотел что-то еще сказать и не смог. Земля, небо, деревья, люди — все заходило, закружилось, и он, хватая руками воздух, всей тяжестью тела рухнул на подбежавшего Прохора. Последнее, что услышал, — писклявый голос Али-Муйлова, он доносился словно издалека:
— Мы переезжаем, переезжаем, домла… Из Минг булака переезжаем. Атакузы-ака велел…
7
Редкий случай — члены бюро были все налицо. Обычно едва натягивали до кворума, а тут, похоже, сто процентов. Атакузы отметил это сразу, с одного взгляда, как только вошел в кабинет первого секретаря. Молча, никого не приветствуя, пробрался на заднее место.
Оживленный говор и смешки — он слышал их, еще подходя к двери, — как по команде, смолкли. Наступила тишина.
Шукуров встал. Окинул взглядом членов бюро, посмотрел на Атакузы и не выдержал, отвел глаза. Больно было видеть, как за короткий срок скрутило этого сильного человека. Глаза в глубоких темных впадинах, скулы обтянуты, худое лицо еще больше почернело.
— Товарищи! — начал Шукуров, и в этот момент засипел телефон. Шукуров раздраженно поднял трубку, хотел уже оборвать: бюро идет, не мешайте! Внезапно лицо его побелело. — Не может быть… Когда?
Осторожно опустил трубку. Постоял с опущенной головой.
— Товарищи! — сказал тихо. — Скончался один из первых и активнейших организаторов колхоза «Ленин юлы», большой ученый, профессор Нормурад Шамурадов… Бюро откладывается. Прошу минутой молчания почтить его память…
8
Кто-то тронул плечо. Атакузы поднял голову. Над ним стоял Хайдар.
— Пойдемте, отец. Пойдемте! Люди уже пошли к нам на фатиху…
Атакузы, не видя, смотрел на сына красными воспаленными глазами. Фатиха? Люди? Он оглянулся по сторонам. Народ, только что заполнявший и кладбище, и весь караул-тепе [54] хлынул вниз. В кровавом отблеске вечерней зари длинная вереница людей — кто пешком, кто в машине, а кто и на лошади — двигалась, как отступающее войско.
— Ладно, ты иди, иди, сынок. Я приеду попозже…
— Как же так…
— Иди!..
Полные слез глаза отца и весь его горестный вид
