— Ну, и что же?
— Подумайте, три молодые, красивые дамы на краю гибели. Разве вы не кавалер и не рыцарь?
— Нет! — кричит Самоубийца.
— Ха-ха-ха! Да я не к тому. Вы по чести достойны комнаты с печью, но эта санаторская администрация не понимает этого. Они даже не расчухали, что вы ведь, собственно, приехали сюда для того, чтобы лишить себя жизни.
— Оставьте это в покое, не вмешивайтесь в это, — отечески предостерег Самоубийца. — Если вам кажется, что в вашем состоянии вы можете быть кавалером, так будьте им!
Мосс умолк на мгновенье, затем сказал:
— Факт-то тот, что вы бросили эту идею. Вы хотите жить, вы начали подумывать о богатой вдове.
— Что это еще за богатая вдова?
— Да фру Рубен, конечно.
— Вот как, фру Рубен! — Самоубийца зевает, он устал пикироваться. За возбуждением следует реакция и, он погружается в задумчивость.
— Да, она как раз для вас, женщина в соку, объем двуспальный, богата, крупное дело…
— Она и вам подходит. Что вы знаете об ее богатстве? Молчите!
— Этого сорта люди всегда богаты.
— Заткнитесь!
Мосс посидел некоторое время, затем встал и ушел. Самоубийца глядит ему вслед и тащится сейчас же за ним. Они не могут долго пробыть один без другого. Они растянулись на пригорке, припекаемом солнцем, и не разговаривали больше. О, как общее несчастье привязало друг к другу этих двух людей, двух потерпевших кораблекрушение, выброшенных на один и тот же берег! Мосс заснул. Он положил себе на лицо шляпу, чтоб предохранить свои язвы от мух.
Когда он проснулся, Самоубийца лежал по-прежнему с открытыми глазами и не спал. Он сказал:
— Вы спали?
— Да. Солнечный зной сморил меня.
— Это от слабости. Мы получаем здесь такое жалкое питание, одни консервы.
Мы на ходу засыпаем.
— Ну, я этого не замечал, — ответил Мосс. — Разве нам только консервы дают?
— Почему, черт возьми, не дадут нам как-нибудь быка? — спрашивает вдруг Самоубийца. — Это я хотел бы знать. Разве они не обещали нам быка?
— Спросите инспектора! Самоубийца свистит насмешливо:
— Инспектора! Нет, подымайтесь, пойдем прямо к доктору.
Но Мосс не хочет, не может, не решается.
— Да, это опять-таки от слабости, я худею с каждым днем. И жить-то здесь никому не следовало бы.
— Вы думаете уехать?
— Уехать? Да, очень возможно. Почему вы спрашиваете об этом? Я не уеду, не воображайте, пожалуйста. Инспектору посинеть придется, прежде чем он меня уломает, хотя бы он явился с двумя попами! Я им покажу! — Он возымел зуб против этого священника, который своим прибытием лишил его спокойствия за собственную комнату.
Дело не улучшилось и тогда, когда вечером они уселись за ужин и пастор со своими малышами, по иронии судьбы или, быть может, по коварству инспектора, были помещены рядом с Самоубийцей. Пастор поклонился своему соседу и Самоубийца ответил также легким кивком, крайне скупым и экономным. Ведь если являешься старожилом здесь, так можно заставить новичка немножко потесниться и нечего перед ним расстилаться-то очень.
Чужой сказал пару слов. Самоубийца не отвечал, но Мосс, сидевший с другой стороны от него, щебетал что-то громко и любезно.
Неизвестный назвал свою фамилию:
— Оливер.
Самоубийца не обратил внимания на это и назвал его Йенсеном.
— Йенсен? — переспросил чужой.
— Да может быть, это выговаривается Николайсен? На лице чужого отразилось недоумение и он принялся снова за еду.
— Приятно получить подкрепление в деле уничтожения консервов в санатории, — сказал ему Самоубийца.
Чужой пропустил это мимо ушей и храбро принялся зa мясные котлеты, — он был голоден. Самоубийца спросил:
— Вы приехали через горы, господин пастор? Чужой уставился на него:
— Это вы про меня? Я не пастор, я — ректор. Самоубийца в замешательстве:
— Ректор?
Чужой достал свою карточку и передал ее Самоубийце.
Тот читает:
— Франк Оливер, доктор филологии, ректор.
— Виноват! — изворачивается Самоубийца. — Это болван инспектор сделал из вас священника.
Все равно Самоубийца уже раз навсегда возымел зуб против этого новичка и перенес ее со священника на ректора. Ведь это было во всяком случае то самое лицо, которое хотело сделать это бездомным. За все время, пока ректор жил в Торахусе, Самоубийца не раз находил случай показать ему свое недоброжелательство.
Этот бедный ректор Оливер не делал, впрочем, ничего плохого: если о нем нельзя было сказать много, так и против него ничего нельзя было сказать. Он был худ от учености и плохого питания, пальто висело на нем, как на вешалке, у него были жидкие волосы и редкая борода, седые при этом — все это так. Но это еще не все. Внутренние достоинства побуждали его высоко держать голову. Он не прятался, было что-то наивное в его солидном самомнении, он спешил назвать свою фамилию и титул, чтобы внушить уважение. Вполне понятно! Разве ректор Оливер не достиг высшей цели в жизни? А кто достиг ее? Он достиг того, к чему столь многие стремятся совершенно бесплодно. Он занимал значительное положение в школьном мире и сам питал неподдельное уважение к этому положению; это делали, конечно, и все другие люди, без всякого исключения. В чем было его призвание, его деятельность? Разве он не принимал участия в создании народной культуры? Разве не приобщал он весь средний класс к школьной цивилизации? Прекрасно. Если юношество перестало быть невежественным, то оно обязано было этим ему, он распространял свет своего знания, искоренял безграмотных, и Норвегия просвещалась.
В своей повседневной жизни ректор Оливер нынче уже ни к чему не стремится, но ничего и не избегает, каков он есть, таков и есть. Судьба его завершена, корабль его в гавани. Отныне он невозмутимо живет год за годом, он уже не изменяется. Законы страны позволяют ему зарабатывать свой хлеб тем, что он делает. Он глава школы: слово ректора — закон!
Ему слегка непривычно, правда, поселиться в доме, обитаемом полусотнею незнакомых людей, но не прошло и нескольких часов, как его уже знали, здоровались с ним, внимательно прислушивались к его словам, вставали и предлагали ему свой стул. Чтобы приобрести расположение ректора, публика занималась также его детьми и проводила целые часы в болтовне с ними.
Но Самоубийца косился на него.
— Знаете что, — сказал он Моссу. — Этот поп — этот ректор — он, понятно, выдал себя за священника, чтобы получить комнату. Ловко придумано; но менято он не провел.
Зашли, наконец, опять разговоры о покупке Даниэлева быка для санатории.
— Почему сейчас? — спрашивал Самоубийца. — Почему не раньше? Как раз теперь, когда мы заполучили публику, которая может жить котлетами из консервированного мяса, — теперь-то мы и получаем быка!
Он совсем переменил направление, с быком время еще терпело, он агитировал и среди гостей, и среди персонала за отсрочку покупки. Ее можно было отложить до отъезда ректора, надолго ли хватило бы в противном случае бычьей туши! Ну, видано ли было столько жадности и негостеприимства, как у этого Самоубийцы! Впрочем, никто и не обращал внимания на его болтовню.
— Вы разве не собираетесь умереть? — спросил его с улыбкой инспектор. — Чего вы так хлопочете об еде?
Бык был куплен.
Они не сделали бы этого, если бы предвидели последствия, в этом их оправдание; большим грехом и тяжелой ответственностью было бы меньше у них на душе, если бы они бросили это дело. Они могли рассуждать по этому поводу потом, пререкаться, сваливать вину друг на друга — того, что произошло, переделать было нельзя. Им оставалось лишь ломать себе руки и причитать.
Да, Даниэль теперь вполне мог продать этого быка в санаторию. Несколько сотен крон составляют деньги для человека, живущего на Торахусском сэтере…
И в лесах, и в горах деньги найдут себе применение. Многое, с его точки зрения, говорило в пользу совершения сделки именно сейчас: лето шло к концу, трава на выгоне становилась хуже, цена была высокая. К тому же маленький бычок хорошо подрос за лето и мог теперь заступить место большого.
И вот два человека отправились на Даниэлев сэтер, чтобы привести быка в санаторию — то были скотник и почтальон. У них была веревка, которую скотник искусно замотал вокруг шеи и морды быка.
— Немножко жидка веревка-то, — сказал Даниэль.
— Веревка толстая, — успокоительно заметил скотник. Однако еще до того, как они начали свое странствие, у Даниэля зашевелились сомнения и он сказал:
— Неизвестно, удастся ли вам привести быка домой. Скотник присвистнул и изрек, что это не первый бык в его жизни, с которым ему приходится иметь дело.
Все шло прекрасно, пока они не свернули на дорогу к дому. Вдруг бык рванулся, остановился, уткнул морду в землю и потряс головою… Вероятно он понял, что попал на незнакомый ему луг; люди были также чужие для него и никакой черт не заставил бы его идти на этом шнурке, на этой веревке! Ласковые слова и похлопывания не производили на быка никакого впечатления. Не подействовало также, когда почтальон испробовал на его боках палку. Он только отфыркивался. Ну, не стоять же им было без конца на месте? Скотник перевязал покороче веревку.
