Они посмеялись сдержанно. И Косичкин посмеялся тоже, открыв желтые изъеденные зубы.
— «Мазик» мой как? — спросил Пронякин.
Мацуев отвел глаза в сторону.
— Про «мазик» не беспокойся. Его ведь и так уж списать хотели. К тому же двигатель в хорошем состоянии. Починим, что ему сделается… Тебя бы вот, дурака такого, починили скорей.
— Меня уж не починишь…
— Ну, ты это брось, Витька, — сказал Федька не очень уверенно.
Пронякин помолчал и потом снова разлепил склеившиеся губы.
— Теперь бы дожди не помешали…
— А пес с ними, с дождями-то, — сказал Мацуев. — Теперь уж не страшно. Теперь по руде будем ездить, она не размокнет.
— А выше… все бетонка будет?
— Все бетонка.
— Там… на повороте, где сверзился я, пошире бы надо сделать…
— Сделаем пошире, — пообещал Мацуев.
Они помолчали. Мацуев шумно вздыхал. Он что-то еще хотел сказать.
— Тебе, может, еще чего принести? — спросил Антон и вдруг почему-то нахмурился. — Выпить не хочешь? А то, вон у Федора есть.
Кисти рук у Антона были забинтованы тряпками. Он встретился глазами с Пронякиным и спрятал руки за спину.
— Желаешь? — спросил Федька и с готовностью полез в карман.
Сестра вдруг открыла дверь.
— Это чего это у тебя? Чего вы ему даете? Водку паршивую? Не вздумайте.
— А что? — обиделся Федька. — Для облегчения. Я знаю, чего делаю.
— Много ты знаешь! Ему для облегчения вино хорошее требуется. Или чистый спирт. Мы уж тут поили его. А самое лучшее — коньяк пятизвездочный.
— Н-да, — сказал Федька. — Курорт. — К этому слову от относился неприязненно. — Не угадали, значит.
— А это можете выкинуть.
— Выкинем, само собой, — пообещал Федька и спрятал четвертинку в карман.
Гена Выхристюк мягко увлек сестру и притворил дверь.
— Строга стала Нинка-то, — сказал Федька и вздохнул. — Вот так и загубят человека до гробовой доски.
Мацуев придвинулся к Пронякину, и тот увидел вблизи морщинистую темную кожу у него под глазами и табачную седину на висках.
Мацуев смотрел на него откровенно горестным взглядом, покачивая головой, Меняйло — сурово и с мучительным напряжением. Федька пробовал ободряюще улыбнуться. «Должно быть, плохи мои дела», — подумал Пронякин.
— Ладно, хлопцы, — сказал он, когда молчание затянулось. — Вы уж идите… Да нет, не подумайте чего. Просто, плохо мне…
Они поднялись и мяли кепки в руках.
— Знаешь, Виктор, — сказал Меняйло угрюмо и виновато, не глядя на него, — ты все же зуб на нас не имей.
Пронякин усмехнулся одной половинкой губы.
— Имел бы, да вышибло. Теперь не имею.
— А завтра опять навестим, — пообещал, выходя, Мацуев. — Ты уж не сомневайся.
Антон остался. Он постоял над кроватью и осторожно потрогал забинтованную руку Пронякина.
— Как же ты так, Витя?
— Ну что ж, Антоша, дерьмовый я, значит, шофер…
— Ты этого не смей говорить, — строго приказал Антон. — И думать даже не смей. Ты, как бог, шел. Всю дорогу — как бог! Только под конец повернул резко. И не послушался, чудак, я же кричал тебе: «Соскребывай». Ты не слышал, наверно?
— Слышал… Что это у тебя… с руками?
— Поободрал маленько. Очень ты крепко в кабинке застрял.
Пронякин вздохнул и потянулся головой назад, скрипнув зубами.
— Ты поправься, Витя, — попросил Антон. — Обязательно, слышишь, поправься. Мы ж еще погулять с тобой должны. — Он вдруг широко улыбнулся и, присев к Пронякину, склонился над ним. — А что ни говори, здорово это мы с тобою, а? Будет что вспомнить!
— Да…
Улыбка медленно сползла с лица Антона, точно он вспомнил что-то лишнее, неприятное, ненужное сейчас. Он смотрел напряженно куда-то в пол, затем поднял на Пронякина прямой немигающий взгляд.
— Витя, должен я тебе сказать… Тут следователь ходит, расспрашивает. Ну как ему объяснишь?.. Ты не подумай, что я из-за этого… Я-то отбрешусь. Да я бы сроду к тебе за этим не пришел!..
И Пронякин понял, о чем еще хотел сказать Мацуев, но не посмел.
— Я знаю, Антон… О чем ты говоришь! Следователь… Еще не хватало… Пошлю я его подальше.
Он закрыл глаз. Антон подождал немного и поднялся.
— Я еще приду к тебе, Витя.
— Да… Ступай… Я все скажу…
…Следователь оказался в гимнастерке без погон и с розовым пробором в седеющих волосах. В наши дни так странно видеть человека в гимнастерке и с пробором. «Специально, чтоб перхоть разводить», — подумал Пронякин, глядя на него твердо и прямо. Следователь не стал мучить больного формальностями и, раскрыв на коленях дерматиновую папку, приступил к делу.
— Вы, наверное, знаете, что ведется следствие по поводу несчастного… по поводу того, что случилось с вами?
Пронякин не ответил.
— Есть несколько невыясненных обстоятельств. Если не ошибаюсь, у вас была машина грузоподъемностью в пять тонн… что соответствует по нормам безопасности, установленным для Лозненского рудника, примерно объему одного ковша гусеничного экскаватора.
— Все верно…
— Так. Но есть основания предполагать, что вы везли больше.
Пронякин молчал. Он знал свой ответ наперед и думал вовсе не об этом. Ему было странно и обидно думать, что о том, что делали они с Антоном и что случилось с ним, нужно было врать или отмалчиваться.
— Правда ли то, что я говорю? — спросил следователь.
Пронякин вспомнил лицо Антона в остекленной кабине, его разметавшийся чуб и капли дождя на шее и на тельняшке.
— Нет, — сказал он облизывая пересыхающие губы.
— А вспомните получше.
Пронякин опять вспомнил, как они стояли над забоем после взрыва, и туманное солнце, и синьку, падающую с грохотом в кузов.
— Вспомнил… — сказал он. Следователь склонился к нему. — Там и ковша не было.
Следователь смотрел на него жестко и испытующе. Это был уже не молодой человек, но молодой следователь, он еще не разуверился в теории «силы взгляда» и не учел, что лицо Пронякина наполовину закрыто бинтом и стянуто швами.
— Машинист дал показания, что он насыпал вам полтора ковша.
— Он мог бы и три назвать, — ответил Пронякин не сразу.
Боль опять подкралась к нему и набросилась, захлестывая горло раскаленным ошейником.
— Да ковши-то бывают разные… Можно с верхом насыпать, можно недосыпать — все одно, считается ковш. Водитель же чувствует, сколько он везет.
— Пронякин, — сказал следователь, — почему вы не хотите помочь следствию? Ведь это как будто в ваших же интересах.
— Вы моих интересов не знаете, — сказал Пронякин. — Вы вот что… Вы не спрашивайте… Вы лучше слушайте. На большой-то разговор меня не хватит… Один я во всем виноват. Так и пишите.
Следователь взглянул на него с ожиданием.
— Пишите, мне врать не к чему. Говорили мне… кто постарше: «Не лихачь, ты еще дизель-самосвал плохо знаешь», — я лихачил… Говорили мне: «В дождь не езди»… Мацуев самолично предупреждал, — я ездил. Машинист предлагал мне: «Отсыпь полковша», — не отсыпал… Вот так оно и получилось. Кого же винить, как не меня?
Следователь быстро записывал за ним. Потом он провел рукою по лбу и сказал:
— Я именно так и думал… Простите…
— Ничего, — ответил Пронякин. — Вы вот лучше скажите мне, как там с машиной?
— То есть, что с нею будет дальше? По-видимому, в переплавку.
— Разбита, значит?
— То есть, по-моему, вдребезги… Простите.
…Целый час никто не тревожил его, и он успел отдохнуть, хотя и в одиночку едва справлялся с болью. Время от времени она совсем раздавливала его, тогда он вцеплялся рукою в железный край койки и зажмуривался. Он хотел попросить сестру сделать ему укол и отчего-то не решался ее позвать.
Она вошла зажечь свет и привела за руку гостью, которую он меньше всего ожидал. Гостья остановилась против его постели, в пальто, наброшенном на плечи, и в темном платке, срезавшем половину лба. Это ей даже шло. Она кусала губы и смотрела на него с бабьей щемящей жалостью.
— Почтение вам, — он невольно усмехнулся и тотчас же почувствовал швы на лице. Потом он вспомнил ее имя: — Рита…
— Ничего, вы лежите, — сказала она, точно он мог встать. И прибавила: — я не могла не прийти.
«Во говорит, сразу и не поймешь, — подумал он. — Не могла, так не приходила бы…»
— Володя Хомяков просил, чтобы я вас навестила… Но я бы и сама пришла, конечно. Мне очень больно, что так получилось. Если бы мы иначе с вами поговорили, когда вы пришли с кусками руды…
Она говорила быстро и проглатывала слова, а потом останавливалась подолгу. Ему было трудно ее слушать.
— Как он вообще… Хомяков?
— Он, конечно, счастлив, что пошла руда… Конечно, если бы не случай с вами.
— Ну, тут уж ничего не поделаешь… — Он помолчал и прибавил: — Вот что…
— Нет, нет, — вдруг перебила она, — не нужно так говорить. Вы не знаете… Вы невольно повторяете то, что говорили противники Курской аномалии. Это их излюбленный тезис: «Аномалия велика и обильна, но она не отдаст в руки человеку своих богатств, она потребует жертв». Они утверждали, что нужно подождать, что при современной технике не удастся добыть эту руду, потому что она сильно обводнена, она ревниво хранит свои тайны. И это, наверное, правда. Но вы же вырвали у нее эту тайну. Вы не жертва, вы победитель…
