они лязгают своими зубьями, словно чудища Сциллы и Харибды – я как раз читаю о них книжку, которую мне Ираида Николаевна подарила, «Мифы и легенды Древней Греции» называется, – Боярский морщится, ус его топорщится, желтые колготки выползают наружу. Мама подхватывает пакет, заталкивает в него колготки. «Чтобы я еще раз связалась с этой хиврей! – строжится она. – Да пропадите вы пропадом! У людей дети как дети…» Мама продолжает петь свои страдания, автобус фыркает, обдает Алешу пылью. «Я буду ждать тебя!» – кричу я Алеше, он бежит следом, автобус набирает ход, рыжий верзила в газетной шапочке с кокардой – орденом Ленина – скалит зубы, гипюровая Тома и толстяк – олимпийский мишка – смотрят на меня: Тома с укоризной, толстяк с удивлением. Алеша пропадает на первом повороте в клубах пыли. «Я буду ждать тебя!» – кричу я и колочу кулаком в стекло. Галинка – а набычилась-то, вот чудище сциллово-харибдовое! – шуршит липкой пергаментной бумагой, беспощадно ломает козинак и перемалывает его челюстями-жерновами. «А ну-ка онемей сейчас же!» – мама трясет меня, словно яблоньку, однако с меня теперь могут падать лишь яблоки раздора – о них я тоже только что прочла в «грецкой» книжке. Когда я была маленькая, я говорила не «греческие», а «грецкие», и была совершенно права, потому что мои любимые грецкие орехи – они растут на трускавецких деревьях запросто, словно облепиха у нас на даче, бр-р-р-р! – мои любимые грецкие орехи оказались греческими, и слово «грецкие» намного вкуснее слова «греческие». «А ну-ка онемей сейчас же! От людей совестно! – трясет меня, словно яблоньку, мама. – А эта виса, навязалась же на мою голову, – мама зыркает на Галинку, – только и знает жрать. Нет чтобы с женихами встречаться! Эта маленькая, и то вон с кавалером крутит!..»
Весь июль я смотрю Олимпиаду и жду Алешу. Владимир Сальников плывет к своей третьей золотой медали, а Алеши всё нет и нет. Виктор Кровопусков – фамилия для саблиста что надо! – наносит очередной золотой удар своему сопернику, а Алеши всё нет и нет. Александр Дитятин – тоже ничего себе фамилия! – уже в восьмой раз поднимается на пьедестал, а Алеши всё нет и нет. Встречаю на лестнице Ираиду Николаевну: она была в Париже! – с какой-то старушкой царственного вида шепчется: «Хоть бы слово сказали! Пол-Москвы на похороны пришло!» – «Скажут они! Мудозвоны!» – «Людмила Евгеньевна!» – «Девятый десяток Людмила Евгеньевна, отбоялась свое!» Ираида Николаевна делает страшные глаза, замечая мой открытый рот, Людмила Евгеньевна чуть не плюет в него: «Ну чего уставилась?» «А кого хоронили-то?» – лопочу. «Кого – Высоцкого!» – рявкает царственная старуха и зло стучит каблуками по лестнице. «Но сейчас же Олимпиада, все радуются…» – развожу руками. Но в ответ только стук по лестнице: соль-фа, соль-фа – и перекошенное лицо Ираиды Николаевны. Высоцкий умер… Алеша, ну где ты?.. «Жди-жди! – ехидничает мама. – Нужна ты ему как зайцу пятая нога!» Галинка краснеет, со злостью вгрызаясь в халву.
Возвращается папа. «Прощелыга чертов», – ворчит мама, но папа выкладывает из чемодана: чехословацкие хрустальные вазы (богемское стекло! – вот бы Буяновым показать, от зависти бы умерли!), тщательно завернутые в газетку, комплекты постельного белья с олимпийскими кольцами, черную икру в голубых банках, севрюгу горячего копчения, шоколадки «Мишка» с олимпийским мишкой на обертке, кофейные и апельсиновые жвачки, одноразовые стаканчики – папа выкладывает всё это, а мамины губы медленно раздвигаются в улыбку. «Пап, – дергаю папу за рукав, – а Высоцкий умер?» «Умер», – отворачивается папа. «Наркоман хрипатый!» – ворчит мама. Какое шершавое слово «наркоман». Похоже на «нарком» или «наркомат», но страшное. Я плачу. В начале августа улетает олимпийский мишка. Я плачу и жду Алешу. «Жди-жди!» – ехидничает мама, опрыскивая себя новенькими духами «Красная Москва». Галинка багровеет, со злостью вгрызаясь в пастилу.
Скоро первое сентября. Мы едем в магазин «Орленок» покупать мне школьную форму. «Прет как на дрожжах! – чуть не плачет мама. – Нажрется отборных продуктов – покупай ей каждый год новую форму, меринос чертов!» Но никуда не денешься: мы покупаем мне новую школьную форму и два новых фартука: белый – с кружавчиками и черный – с крылышками. И белые банты в сиреневый горошек! И туфли, беленькие, с пряжечкой! Бедная мама! «Деньги псу под хвост выбросили! Пятнадцать рублей! Я и то не позволяю себе туфли за пятнадцать рублей!» Видел бы меня Алеша…
В понедельник первого сентября я торжественно выхожу из дома: белый фартук машет кружевными крылышками, белые банты, словно бутоны белых роз, вросли в мои кудряшки, красные гладиолусы (это букет для Степаниды Мишки) стоят по стойке смирно – всё честь по чести. Я второклассница, мне теперь не нужно подниматься чуть свет: я учусь во вторую смену. На первом этаже меня торжественно обнюхивает и одобрительно облаивает овчарка Норка: она обнюхивала-облаивала меня и ровно год назад, когда я пошла в первый класс. «Париж-Париж, Париж-Париж, Париж-Париж, Париж-Париж! А-а! А-а!» – радостно пою я. «В-вау! В-вау!» – подвывает мне Норка. Я выхожу из подъезда, вдыхаю первосентябрьский воздух – он особенный, воздух первого сентября, он щекочет ноздри свободой, которая уже второго сентября превратится в каторгу. Я делаю глубокий вдох, про запас, на вырост, и бодро перешагиваю порог: за черту не заступать, ни-ни – мы с Аленкой любим играть в границы: если видим трещинку на асфальте, ни в коем случае на нее не наступим! Я бодро перешагиваю порог – из соседнего подъезда выкатываются Аленка и Лилия Емельяновна… Аленка! Пигалица сворачивает свою коротенькую шейку в мою сторону, но Лилия Емельяновна – она в туфлях «на выход» и с бородавкой, которая присосалась, словно пиявка, к ее верхней губе, – Лилия Емельяновна дергает Аленку за тонкую косицу, как капитан корабля за штурвал, и возвращает короткую шейку на место. Они семенят на пару, Аленка с Лилией Емельяновной, я прибавляю шагу – пряжки на новеньких туфельках сверкают решительностью – и гордо проплываю мимо. Мальчики и девочки с букетами астр и пионов ручейками стекаются к школе. Девяносто шестая: откуда ни глянь, девяносто шестая и есть. Мы тогда сидели с Алешей на берегу Бердского залива, и он спросил: «А в какой школе ты учишься?» «В девяносто шестой», – ответила я. «Вот это да! – воскликнул он. – И сверху она тоже девяносто шестая!» Алеша нарисовал на песке цифру «96» – цифра пустилась в пляс перед моими глазами, виляя круглыми бочками. «Танька, привет! – возвращает меня с небес на землю Кузя: ее соломенные волосы выгорели на солнце, лицо загорело и похоже на печеную картошку. – Ты куда-нить ездила?» «В профилакторий», – кричу я и вижу Алешино лицо, и желтую луну, и золотые волны… «Это тебе!» – слышу я
