его голос. Я запрокидываю лицо и протыкаю носом – он у меня уточкой – желтую луну. Моей руки кто-то касается… лепесток… холодный, влажный, вязкий… Открываю глаза – Алеша! И астры в руках, белые! Аленка сворачивает свою коротенькую шейку и пялится на нас во все свои тонкие косицы. И Лилия Емельяновна пялится, так что бородавка над ее верхней губой налилась от злости, вот-вот лопнет. И Степанида Мишка пялится: напомаженные губки поджала, головой покачивает. И Ромка Бальцер – его рыжая головка выглядывает из зарослей голов, словно золотой шар – такие растут у нас на Паровозном, – и Ромка Бальцер пялится, и червячки в глазах его ползают. Я беру Алешу за руку. Аленка умирает от зависти! Атласные ленточки сползают по тонким косицам на землю змейками и вьются у ее ног. «Ты сказала, что учишься в девяносто шестой», – Алеша виновато опускает глаза, очки сползают к носу.
Это потом Степанида Мишка вызовет маму в школу и, размазывая ярко-красную помаду по подбородку, изрыгнет: «Ваша дочь презрела все нормы советской школы!» А завучиха Нинель Поликарповна – каракатица с большущей квадратной жопенью и ногами на раскоряку (Нинель Поликарповну прозвали Табуреткой – у нее и фамилия под стать: Стулова), – дребезжа стеклышками очков, просифонит: «Исключить! Исключить из школы! Позор!» Мама опустит руки, но папа – с каменным лицом и при погонах – строевым шагом направится прямиком к директору Сергею Леонидовичу («Слизняк заикастый! – ворчит мама. – Ни бе ни ме. Эти бабищи (наши завучихи: Нинель Поликарповна – с квадратной жопенью и Дина Семеновна – с «выдающимся бюстом», как говорит мой папа), эти бабищи взяли школу за грудки, а он и в ус не дует (он бы, может, и дул, но усов у него отродясь не было)!»), мой папа строевым шагом направится прямиком к Сергею Леонидовичу, стукнет по столу и звякнет медалькой «50 лет ВЧК»: «Товарищ директор! От своего лица и от лица «кэгэбы» торжественно обещаю взять на поруки Чудинову Татьяну». «Лицо» «кэгэбы» – Рыжов с Хохриным – покачают головой: не знаем, не знаем! Хохрин даже поскребет физиономию кулаком, заросшим рыжим пухом, – будто кулак этот обряжен в варежку, моя бабушка вяжет такие, – Хохрин поскребет физиономию и оскалится: «Не видать тебе теперь майорской звездочки, Чудинов, как своих ушей». Но папа звякнет медалькой «50 лет ВЧК» прямо перед носом директора школы, «заикастого слизняка» Сергей Леонидыча: «Товарищ директор! От своего лица и от лица «кэгэбы» торжественно обещаю взять на поруки Чудинову Татьяну». «Заикастый слизняк» поправит очки на носу и встанет по стойке смирно: «Т-так т-точно, товарищ к-к-капитан!» Это потом мама будет вопить: «Шалавая! Вся в отца!», Галинка изойдет красными пятнами и съест кило халвы, а Лилия Емельяновна придет к нам в класс, попросит Степаниду Мишку «оградить ее дочь от тлетворного влияния этой бесстыжей» и добавит: «Она, между прочим, у нас вазу разбила, чехословацкую, и вообще!» Но всё это будет потом. А пока…
«Ты сказала, что учишься в девяносто шестой», – Алеша виновато опускает глаза, очки сползают к носу. Атласные змейки, выскользнувшие из Аленкиных косиц, извиваются у моих ног, белые лепестки гвоздик лижут мои ладошки. Я бросаю презрительный взгляд на перекошенную Аленкину мордочку и на атласные змейки. Я бросаю презрительный взгляд, беру Алешу за руку – и мы медленно скользим по школьному двору под возгласы моих одноклассников, словно Ирина Роднина и Александр Зайцев, – такой зыбкой нам кажется земля. «Чудинова, а ну вернись!» – кричит Степанида Мишка. А мы, выполнив параллельный аксель и подкрутку, покидаем школьный двор. «Париж-Париж, Париж-Париж, Париж-Париж, Париж-Париж! А-а! А-а!» – пою я. Никогда еще Париж не был так близок! Вот он, на носу! И это синее небо, и эти белые астры – они похожи на перистые облака, и Алешины глаза за стеклышками очков, и даже лопнувшая от зависти Аленка – всё это Париж!
И папина майорская звездочка – украшает какую-нибудь там парижскую башню, может быть даже Эйфелеву. И Рыжов с Хохриным прогуливаются по какому-нибудь парижскому району, может быть даже по Монмартру, и сосут монпасье, утирая усы рыжим пуховым кулаком, и важно картавят – Лариска Кащенко так картавит, тоже мне, парижанка! – так вот, Рыжов с Хохриным ну очень важно картавят, важнее, чем эта Кащенко: «Же ву пги, мадам! Милль пагдон, месье!», – воображают, что они Луи де Фюнес с Бурвилем. (Аленка просто без ума от Луи де Фюнеса; мы покупаем билеты на «Фантомаса» в первом ряду ДК «Строитель»: они дешевле, чем на камчатке, эти перворядные билеты – можно выкроить денег на мороженое: обычно на мороженое – обожаю! – мы деньги ищем (у мамы фиг допросишься: «опять сопатить и хрюкать будет, лишь бы в школу не ходить, – ворчит она, – и губищи все обметает, повиснут коромыслом» (вечно у меня эта простуда дурацкая на губах: «Чудинова, а Чудинова? – кривляется Лёвка Бабашов. – С кем целовалась?» – ни с кем, вот дурак несчастный!)), в общем, монетки мы ищем (если повезет, можем мороженое за двадцать копеек, за девятнадцать или за восемнадцать купить – мое любимое, пломбир и сливочное, если не очень – за пятнадцать, молочное шоколадное, еще меньше повезет – за десять, молочное, ну а за семь копеек фруктовое, такое липкое, красное и по рукам течет, – нам лишь бы что, хоть бублик за пять копеек – это уж совсем когда ничего не сыщем, а у людей просить стыдно: Аленка раз попросила, а дядька штаны расстегнул… и вытащил… бр-р-р-р, гадость!) – в общем, мы с Аленкой сидим в первом ряду ДК «Строитель» – и пялимся на пыльный экран, и Аленка попискивает от восторга, задрав кверху тощие косицы, а я прикрываю глаза и вижу свое кино, оно живет на кончике ресниц. «Париж-Париж, Париж-Париж, Париж-Париж, Париж-Париж! А-а! А-а!»)
Алеша живет на улице Плахотного. «Бывшая Лагерная», – громко картавит тощая старуха – Алешина бабушка, прищуривая черные глаза и выпуская изо рта колечко дыма: она курит «Беломорканал», как мой папа. «А здесь что, пионерские лагеря были?» – робко кошусь я на суровую старуху. «Угу, что-то вроде того», – она тушит папироску о спичечный коробок, а потом аккуратно кладет туда бычок (папа тоже бычки собирает).
«Ой, мама, не морочьте девочке голову! – поет высоким голосом Алешина мама, поджав тонкие губки. – Тебя как зовут, девочка?» «Чудинова Таня», – бурчу я себе под нос. «Вот и замечательно. А я Мария Михайловна. Мы с твоей мамой вместе работаем на заводе: я недавно поступила. А это, – дамочка показывает на пропахшую «Беломором» старуху, – Эдит Марковна». «Можно просто Эдит, – ворчит та, – а то язык сломает. «Вы
