Только огонёк неразлучной сигары выдавал несомненную принадлежность, по крайней мере, одной из них к миру людей вообще и курящих молодых людей в особенности.
— Они! Наконец-то!
Действительно, в лесу послышался слабый треск сухих сучьев, и на валу пруда мелькнули белые платья.
— Как здесь хорошо! Как хорошо! — закричал весёлый голос.
— Сыро уж очень! Надо платья чуть не до колен поднимать.
За берёзами раздался смех.
— Маша, ты слышала?
— Что?
— Кто-то засмеялся?
— Вздор!
— Нет, ты послушай?
Они прислушались. Всё было тихо, только лес шумел кругом, и маленькая птичка чирикала где-то в чаще.
— Тебе показалось. Ну, куда же мы?
— В лес, на ту сторону. Постой, только светляка достану. Смотри, как он красиво блестит в тростнике.
Она спустилась с вала и нагнулась над прудом. Светляка было трудно достать; он забрался глубоко в росистую траву.
Молодая девушка так занялась им, что и не заметила, что произошло на валу. Слышала она шаги, лёгкий крик…
«Маша на лягушку наступила!» — подумала она, улыбаясь.
Но затем слишком уже тихо стало кругом…
— Маша!
Где-то далеко впереди отозвалась Маша.
— Куда же ты? Подожди меня!
Серебристый туман вился над прудом. Таинственно и странно белел он между деревьями, принимая смутные, непонятные формы. Точно чудные тени сплелись в одну большую гирлянду, и вьются, и подымаются, стараясь разъединиться и разлететься в разные стороны… Казалось, что из этих сонных вод, в которых отражался месяц, выйдет страшная белая русалка и засверкает своими водяными зелёными очами, отряхая блестящие брызги с длинных волос… А на чёрных сучьях сухой берёзы притаится мохнатый леший и закричит дивим голосом…
Странный, протяжный крик прозвучал и замер в чаще…
С бьющимся сердцем молодая девушка взбежала на вал и осмотрелась кругом.
Она была одна.
Правда, ей показалось, что какая-то чёрная фигура мелькнула и спряталась за деревом, но это, верно, только показалось. Однако, она невольно вздрогнула и поспешила вперёд, в лес. Маша, конечно, по ту сторону пруда, там, где растут папоротники. Скорее к ней, а то как-то страшно одной…
Сыро и темно было в лесу; сухой лист шуршал под ногами; тёмное небо со своими редкими звёздами едва сквозило в вышине. Всё гуще и гуще становился лес.
— Маша! Маша-а!
Звонкий голос прозвучал в ночной тишине и оборвался…
Вместо ответа раздался опять тот же странный, дикий крик и ещё — с другой стороны…
От этого крика сердце замерло у неё в груди, и, ничего не помня, сама не зная зачем, она побежала как встревоженная лань, задевая краями белого платья за низкие ветки и за кусты густого папоротника…
Она бежала вперёд, в лесную чащу…
Что это такое? Что за страшная чёрная фигура с уродливой головой? Да это просто старый пень, обросший мхом… Но там, впереди, уже не пень… Кто-то стоит…
Длинное белое что-то стоит и не движется… Чем ближе, тем длиннее… Это не может быть Маша!
Она останавливается и всматривается с бьющимся сердцем, задыхаясь от быстрого бега. Господи! Можно ли быть такой трусихой!? Это просто просвечивает поляна между двух старых осин!
Сырой луг тонет под ногами; кочки, заросшие жёстким брусничником и кустами папоротника, поднимаются там и сям. Болото!
Месяц, должно быть, зашёл. Небо совсем черно над головой; ярко горят звёзды. Лес вздымается кругом чёрной стеной; густой туман клубится над поляной, и плывёт в лес белыми полосами, и тает между деревьями. Светляки горят целыми десятками на мшистых кочках…
— Да я, однако, заблудилась! — сказала девушка громко.
И ей стало страшно-страшно…
Вдруг в лесной тишине прозвучал колокол… Звуки его пронеслись среди ночи из отдалённого села; тихо и стройно прозвенел металлический голос, возвещая наступление полночи…
Вот она полночь — таинственный час, когда подымаются русалки из забытых вод, когда расцветает огненный цветок в непроходимой чаще, когда бродит лукавый леший…
Она невольно озирается кругом и слабо вскрикивает…
По поляне движется высокая чёрная фигура; вот она идёт ближе и ближе, прямо к ней… И в ту же минуту у ног её, в кусте папоротника, вспыхивает яркая красная искра…
Неужели в самом деле папоротник цветёт?.. Боясь оглянуться, вся дрожа, она наклоняется и протягивает руку…
— Не трогайте, обожжётесь! — кричит голос прямо за ней.
Если это и леший, то леший знакомый; она тотчас узнаёт его голос, который заставляет её сердце забиться с новою силой, но уже не от страха…
— Так это вы? Не более того! — произносит она немедленно с таким ироническим пренебрежением, которое делает честь её уменью притворяться, особенно в эту минуту, когда бурная радость охватывает всё её существо.
Ответ следует далеко не прямой и до того неожиданный, что, прежде чем она успевает опомниться, уже не остаётся никакого сомнения ни в её, ни в его взаимных чувствах. Как это вышло — Бог знает, но в лесу неизвестно почему раздаётся звук нежного поцелуя.
— Я иду напролом, — объясняет дерзкий леший.
Долго объясняться, впрочем, не пришлось. Пруд оказался очень близко, и не только пруд, но и Маша, и её неизбежный спутник-кузен тоже явились неизвестно откуда… Всё происходило неизвестно как и почему в эту чудную ночь…
— Маша, и тебе не стыдно?
— Отчего бы это? Ты скажи лучше, где ты пропадала?
— Вот уж не тебе бы спрашивать!
— Её леший водил…
— Молчите, милостивый государь. Разве это не ужасно с вашей стороны пугать меня и этак кричать… Ведь это вы кричали?
— Я.
— Нарочно?
— Конечно, не нечаянно.
— И вы уронили вашу гадкую сигару в папоротник?
— Я! Я! Всё я!
— И всё нарочно, разумеется. Спрашивается зачем?
— А чтоб вас дразнить, милостивая государыня!
— Меня дразнить!! Можно бы, кажется, не дразнить…
— Не могу, не могу. Ты не знаешь, точно какой-то бесёнок сидит во мне и так и подмывает дразнить…
— И это вы называете любовью?
— Но ведь я только дразню; если б вы любили меня как следует, вы не стали бы обращать внимание на такие пустяки…
— Вот как! Нет, это уж ни на что не похоже!
— А потому вы уж идите напролом — как я сделал!
— Маша! Нет, ты слышишь?
— Что?
— Ты послушай, чем занимаются наши молодые люди: они подслушивают!!
— А тринадцать трав положите под подушку?
— Это ещё что? Да он всё слышал, решительно всё!
— Нет, не всё: я так и не знаю, что вы сделаете завтра, если увидите меня во сне.
— Проплачу целый день. Нет, как вам не стыдно было подслушивать и потом пугать меня так ужасно?
— Я шёл напролом; что же мне оставалось больше? А напугать вас было тоже совершенно необходимо: на то и ночь накануне Ивана Купала.
1896
