В таких случаях редактор районной газеты, вдохновенно покачивая лохматой головою, шептал:
— Золотые словеса! Перлы и алмазы! Это выступление войдет в историю не только района, но и всей республики!
И записывал речь слово в слово, а через день она появлялась на видном месте в очередном номере.
Напивался Субханвердизаде дома, в полнейшем одиночестве, закрыв двери, задвинув засовы. И сегодня он был пьян: перед глазами плясали багровые круги, в висках постреливало… Лишь опорожнив вторую бутылку, он, размякнув, откинулся на спинку стула и тут-то заметил, что уготованная Сачлы рюмка с коньяком как стояла, так и стоит полной, да еще злорадно подмигивает ему хрустальным глазком.
— Эх, Сачлы-ханум! В честь же твоего приезда в наш маленький городок! — с укоризной сказал Гашем, еле ворочая языком. — Добро пожаловать в наше захолустье, покоящееся в объятиях гор!..
Пошатываясь, он добрался до шкафа, поставил налитую для Сачлы рюмку на верхнюю полку.
— Нет, нет, очаровательная, богоподобная ханум, это тебе, тебе, единственная, — лепетал Гашем, сладенько хихикая. — Если аллах сохранит меня, то ты войдешь в мой дом и своей белоснежной ручкой поднимешь эту рюмку!
Собравшись с силами, он дошел, цепляясь то за стулья, то за стены, до двери, отомкнул ее, очутился на террасе.
Была глухая ночь, огни в низеньких домиках погасли, опустели улицы, лишь короткие свистки сторожей сверлили тишину да изредка лаяли собаки.
В горах что-то потрескивало, гудело, — может, обрушилась в ущелье лавина, а может, крепчал скатившийся с вершины ветер. Сырая земля в саду пахла одуряюще, щекотала ноздри. Вершины темных деревьев раскачивались, шумели монотонно, навевали дремоту. Где-то на крыше гремел полуоторванный лист железа.
"Захворать, что ли? — подумал Гашем. — Захворать и вызвать ее сюда!.. Обязана прийти. По долгу службы".
Порыв холодного ветра заледенил его губы, толчками бьющееся сердце.
Треск и гул телефонного коммутатора со множеством красных, хаотически перекрещивающихся шнуров постепенно затих. Аскер уселся поудобнее в скрипучем, с продранной подушкой кресле, найденном им в сарае, зевнул с завыванием и решил от скуки позвонить приятелю — следователю районной прокуратуры Алияру, поднять его с мягкой постели: ишь счастливчик, нежится, поди, под теплым одеялом…
С минуту не отвечали, наконец в трубке заклокотало и послышался недовольный, хриплый от сна голос:
— Ну, чего там еще?
— Это я, я, — весело сказал Аскер, давясь от смеха. — Не узнаешь, что ли? Ну, конечно, я, Аскер, Тель-Аскер (Тель-Аскер — кудрявый Аскер — ред.) Кажись, выстрел попал в джейрана, — уважаемый товарищ следователь? "Раненый джейран, о прекрасный джейран…", — замурлыкал он модную песенку, не обращая внимания на сердитую воркотню Алияра. — Завтра опять иду на перевязку в больницу. Ну, ну… Клянусь твоей жизнью, я согласен пролежать целый год пластом на койке, лишь бы Сачлы ухаживала за мной! Э, смерти не боюсь, только бы видеть в последнюю минуту ее добрые глаза!
Но Алияру не захотелось в четыре часа утра слушать такую болтовню, и он швырнул трубку.
Подумав, Тель-Аскер понял, что насчет смерти он действительно хватил через край. Однако он не испытывал угрызений совести, вынул из кармана круглое зеркальце, аккуратно зачесал назад густые кудрявые волосы, послюнявив палец, пригладил серповидные темные брови. "Вот мужественный азербайджанский юноша!" — сказал он, с удовольствием рассматривая свое отражение в зеркале.
За деревянной перегородкой тут же в здании телефонной станции находилась комната Аскера. Там стояли сколоченный из сосновых досок топчан, стул, маленький столик, заляпанный чернильными пятнами. Стены и потолок были оклеены плакатами, лозунгами, цветными картинками — это было и красиво, и заменяло обои.
В свободные минуты Аскер мечтал о Сачлы.
"Моя любовь, прекрасноликая, расшевели свое жестокое сердечко! Ты скоро убедишься, что я глубоко уважаю и верно люблю тебя. Ты непременно откликнешься на зов моей любви!.."
Он вынул зеркальце, полюбовался собою.
"Ну, где она в этом городке найдет парня лучше меня?.. А если есть кто-то получше, то пусть мудрец укажет мне на него пальцем и скажет: вот он стройнее и краше Тель-Аскера!"
Такие мысли пришлись дежурному телефонисту по сердцу,~ он самодовольно усмехнулся и решил позвонить в больницу: авось Сачлы тоже на дежурстве.
— Позовите, пожалуйста, Сачлы-ханум!
— Какую это Сачлы? — не поняла сиделка.
— Простите, простите, — спохватился Аскер, — я хочу сказать: Рухсару-ханум.
— Вот так бы сразу и говорили… А то: Сачлы, Сачлы! Рухсара, в белом халате, в косынке, сидела в приемном покое у окна и читала роман Гюго "Человек, который смеется".
— Вас опять к телефону, — заглянула в дверь сиделка. Девушка вздохнула, с недовольным видом отложила книгу.
— Кто у аппарата? Слушаю, — строго сказала Сачлы.
— Это я…
Аскер вдруг с ужасом почувствовал, что говорит тоненьким, каким-то противно виноватым голоском.
— Кто — я? Да что вам нужно?
Набравшись смелости, Аскер выпалил:
— Это я, я! Не узнаете? Старший телефонист. Телефонист Аскер. Тель-Аскер, как все говорят. Я ваш чемодан нес от автобуса в здравотдел. Помните, ханум?
Ничего не ответив, Сачлы повесила трубку и с пылающими щеками вернулась в приемную, взяла книгу.
Басовитый гудок в коммутаторе требовательно позвал Аскера.
— ГПУ?.. Милицию?.. Сейчас, сейчас, товарищ начальник!
Оттянув прилипшую к вспотевшей спине рубашку, юноша задумался.
"А если подслушали мой разговор с Сачлы? Вот срам-то!.. Ну, ничего, успокоил он себя. — Я — молодой человек. И… И теперь-то я стану любить ее несравненно сильнее, чем еще час назад".
Молодой лес просыпался. Птицы неумолчно щебетали и гомонили в ветвях. Небо, казалось, затянули огромным алым шелковым платком. Водопад, низвергаясь с высокой скалы, наполнял рассветную тишину неистовым шумом; раздробленные ударом о камни, мельчайшие, почти невесомые капельки клубились у подножия, упадет сюда первый луч солнца и построит в брызгах крутой мостик разноцветной радуги.
Медленно идущий по извилистой, едва заметной со стороны тропинке Кеса, щуря до боли глаза, всматривался в холмы, вереницей тянувшиеся на противоположном берегу реки, поросшие чахлым лесом.
Там прокладывали шоссейную дорогу. Каждое утро с восходом солнца гремели взрывы, взметая скалы, расшвыривая гранитные глыбы; содрогались небо и земля… железобетонные мосты перекидывались через овраги, бездонные ущелья, во тьме которых грохотали стремительные потоки.
Дорогу строили сами жители, но Кесу, после того как он поступил на службу к Субханвердизаде то ли курьером, то ли дворником, освободили от строительных работ. И он теперь считал себя самым счастливым человеком на белом свете. Придя в деревню, Кеса кичился перед родственниками и знакомыми:
— Да сельсовет не смеет мне ткнуть: "И у тебя над глазами — брови!" Дескать, ты такой же, как прочие… О нет, нет! Все переменилось. А почему? Да потому, что я отныне — советский служащий, а не темный олух, как некоторые…
Кеса аккуратно, добросовестно собирал по деревням сплетни, новости, слухи и выкладывал их Субханвердизаде.
Только побывал он в каком-нибудь селении — глянь, нагрянула комиссия райисполкома. И ей уже все известно. Такие заранее осведомленные комиссии, состоявшие из "своих" людей, не возвращались в район с пустыми руками…
Случалось, наиболее важные дела, вскрытые Кесой, обсуждались на исполкоме, и Субханвердизаде произносил' пламенную речь, поражая собравшихся доскональным знанием положения на местах, даже в отдаленных горных селениях.
Кесу так и распирало от гордости. Он испытывал неизъяснимое удовольствие, верно служа Субханвердизаде, являясь его доверенным лицом.
Накануне его отыскал Аскер и, отведя в укромный уголок, обратился со смиренной просьбой:
— Мен олюм (Мен олюм — ради жизни моей — ред.), почтенный Кеса, раздобудь мне две рамы сотового меду. Самого душистого! Самого сладкого!
— Что это значит, а? — Кеса с неприступным видом нахмурился.
— Две рамы сотового для двух покоривших меня девичьих кос — умолял Аскер. — Сам знаешь, ами-джан (Ами-джан — дядечка — ред.), мое слово крепкое… Я ведь не из тех, сам знаешь, кто пристает с просьбами к первому встречному!
Кеса благосклонно согласился.
— Хоть ты взбалмошный, хоть ты делибаш (Делибаш — пустая голова — ред.), но ты мой друг. Для такого моя шея тоньше волоска!.. Достану, обязательно достану.
И вечером отправился в свою родную деревню, славившуюся пчельниками по всей округе. Там он знатно попировал у родственника-чабана, купил меду, конечно, забыв расплатиться: "В следующий раз, не беспокойся, за Кесой не пропадет…", и теперь с узелком возвращался в город.
