Они спустя время набегают. Мы денные птицы, они ночные. Это уж мы разборку сделаем, вещи к вещам, металл к металлу, продукт к продукту сложим и сидим, купцы. Они явятся, все скопом закупят за пятерку ли, за десятку, кому как повезет, а то и за четвертак. Бывает, новенький явится, морду сделает, по штучке зачнет пальчиками щупать, жмотничать, претензии выказывать. Штырем ему по башке дашь, отихнет и уже не вычеколдывает. Не тарандит то есть. Какое между нами жмотничество может быть. Ни дворцов, ни замков. Нижняя черта неимущих. Ниже нету. А бывает. До убийства бывает. В том году было, весной. Двое подрались, Татарин и Петр-кучерявый. Татарин прозвище, хоть он и есть татарин. А Петя-кучерявый, потому что кудри вились, блестящие, жирные, немытые. И было б из-за чего. А то игрушка. Трубка курительная разбитая. Из нее и курить нельзя, дым не из дырки шел, а повдоль ложа уходил в небо. Но желтая, лаковая, изгибистая, как девка, смотреть - глаз не оторвать, правда. Татарин схватил с одного конца, Петр с другого. Татарин пересилил. Петр сидит, глядит с пустыми руками. Татарин с полными. Вещичку разглядывает, ртом причмокивает, улыбается. Петр накинулся, отнял. Татарин назад вырывает и вырвал. Стал задом уходить, отступать. Петр ногой ему в промежность как засадит, тот невольно руками в больное место, подержать, игрушка и выпала. Петр, словно зверок, пластанулся, поднял по-быстрому, к груди прижал и пошел. Потом побежал. Татарин догнал, прыгнул сзади на него не зверком, а цельным зверем матерым, руками волосы сальные захватил, а зубами в горло вонзился. Мы, как в зоопарке, стоим глазеем. Петр упал. Татарин на нем верхом, зубов не разжимает, кровь из шеи сосет. Насосался, сел, зенками сумасшедшими крутит. А Петя оплыл весь и не подымается. До вечера живой был. А вечером, уж соловьи запели, помер и похолодал. Вечерами весенними эти певцы такие трели вытевают, будто кругом не свалка, а Большой театр. И Татарин исчез. Самое, самое то, что трубка осталась валяться, брошенная на том месте. Забыл он ее или так не взял. Я взяла. В костре сожгла. Кому она нужна, ни продать, ни иначе использовать.
Мы, купцы, как продадим товар, так у покупателей же покупаем водочки. И заливаемся по самые зенки либо хоть сухость в глотке промочить, как повезет. В тот раз, когда Петра убивали, по самые зенки залились. Так еще было, когда шубка голубая норковая у нас на помойке очутилась. Вся в крови и в порезах. Мы сразу докумекали, что произошло. Хорошо ее у нас взяли. За большие деньги. За четыреста рубликов.
Красавицу, что шарфом в начале того века удавило, на колесо шарф намотался, звали Азедора Дункан. Вспомнила.
4
Возвращались с поля с мешками набитыми - они стояли на нашем пути, голубчики. Наша компания трое: Сонька, Кеша, я. Их тоже числом три: парень и две телки. Не взглянула б, если б парень, как поравнялись, не достал из кармана и не протянул рукъ: Александр. Ждал в ответ моей. Вот умора. Какая рука. Какой Александр. Какие знакомства. Сонька запрядала ушами-ручками на своем краснорожем кувшине, выпавший язык постаралась загнать назад за зубы, из последних сил помогая себе нижней откляченной губой. Кешина раскидистая тощая фигура зашаталась, как можжевеловый куст на ветру. Не отошел от вчерашнего, слабак. Но не они интересовали малого. Я. Уперлась видимыми ногами-тумбами в землю, невидимыми рогами в небо, руки в широки боки, переспросила, чтоб не впасть в глупое положение: вы ко мне? Старое "вы" само собой высказалось. К вам, подтвердил сверху вниз, под два метра высотой, и видно, что начальник. Мне вас рекомендовали, добавил. Чуть со смеху снова в грязь не повалилась, еле на своих тумбах свой шкаф удержала. Что надо, без грубости спросила. О, в двух словах не скажешь, воскликнул молодец и жестом, захватывая по дороге в жменю наш воздух, пригласил в шикарный фургон невдалеке. А то что ж на дороге, пояснил, впрочем, если вы не пригласите к себе. Я знаю, что от нас воняло. Имевшийся обмылок дела нисколь не спасал. А от Александра пахло. Прямо-таки забытым веяло. А нос не зажимал и глядел, как любовник. Удивительно это было и неприятно.
Вас как зовут, спросил.
Пашка, назвалась.
Вы Пашка, я Сашка, в рифму, захохотал он.
Чего хохотать. Чего смешного. Похож на клоуна в цирке. Волос белокурый длинный, как у барышни. Усы пшеничные как приклеенные. Румянец на щеках как рисованый. Челюсть белая квадратная, как искусственная. Плечи будто подложенные ватные. Весь из синтетики. Чего его разглядывала, ума не приложу. На кой он мне, искусственный ли, натуральный. Чай с ним не пить. На одном поле не сидеть. Мы с полевых работ, у нас дела, сказала хрипло. Давно простуда. Забыла, когда ее нет.
Как про полевые работы - так Роберт мимолетом мелькает. Второй раз за день. Говорю, не к добру было странное у дня начало.
А можно, я вам в ваших делах помогу, спросил.
Е-мое, эттого только не хватало, еж его ешь. Откуда взялся, долговязый да привязливый. Или анкеты будут какие заполнять по распоряжению из органов, чтоб нас скрутить и лишить последней свободы. Две его крали одна, крашенная в медь, другая, не приведи Господи, негр. Негр в органах ваще. С ума они посходили, чего с собой и с людьми понаделали. Сволочи. Ушла сто лет назад и назад не оглянулась. Ни разу, ни секундочки не пожалела. Там у них всюду тюрьма. Того нельзя, сюда не клади, отсюда не бери, этого не скажи, не кричи, заткнись, молчи, хоть сдохни. Тут ты вольняшка, хозяин себе и властитель, и никого над тобой, только мон анж в небе летает, белый на голубом, когда не на сером и черном, низком, как сейчас. Крали мерзнут, ветер задул с зимней силой, несмотря что октябрь, одна в разлетаечке, следующая в джинсах и куртке, и платка нет прикрыться. Ира, Ульяна, марш в машину, сказал девкам, вы мне пока не нужны. Это кто ж из них Ульяна, а кто Ира, негр или крашеная? Они, слова не вымолвив, пошли, длинноногие, как статуэтки, попками не забывая крутить. Неужли ради одного зрителя Кеши?
5
Парень пошел с нами. Кеша, обалдевший, еле оторвался от картинки, быстро уменьшавшейся, как в кино, и к себе в бункер направился, печальный. А мы к себе в купе поднырнули и Александру велели. Одет был с иголочки, будто на прием, а не на помойку собрался. В спортивном, однако новом, блестящем, серебряном, видно, что водоотталкивающем. Похуже одежи не нашлось, спрашиваю. Нет, смеется весело и лезет на коленках к нам во вход, то есть в дыру между жестью и жестью, старым ватным одеялом принавешенную. Мы с Сонькой, а он третьим, начинаем разбирать добытое того дня.
В один угол летят простыня целая, вторая куском, пододеяльник, аккуратно заштопанный, одеялко детское стеганое в иностранных буковках, думка засаленная, но можно постирать, кальсоны лиловые, не надеванные, видать, ни разу, даже складки, как сложены, так не разошлись, ковбойка клетчатая, мазутом испачканная, телогрейка, в одном месте вата из дырки торчит, а так хорошая, шапка заячья, совсем мало вытертая, за нее можно неплохие деньги взять, рублей двадцать, кусок бывшей желтой, а ныне серо-буро-малиновой замши, но мяконькой, моток зеленого шнура, цветастая скатерть в пятнах, одна голубая штора и одно маленькое кружевное изделие, крючком вязанное, под вазу либо телефон. В другой угол отправляем железный кофейник, три блюдца, чайник заварной без крышки, мясорубку без ручки, стульчик детский без ножки, часы настенные без стрелок, будильник, похоже, что новый, плетеную корзинку, молоток, линейку школьную пластмассовую, ножницы, почти не ржавые, две рамки для фото, альбом с марками, сверху чем-то залитый, чаем или супом, лаковую дамскую сумку со сломанным замком и пару женских меховых домашних тапок. Подумав, я швыряю их себе под кровать. Хотя где в них ходить. Потому, опять подумав, выдвигаю взад и бросаю в общую кучу. В третий угол складываем банки от чая и кофе, бутылки от пива и пепси, сигареты, сюда же идут кассеты с фильмами Мутанты, Прирожденные убийцы и Заказанный убийца. В четвертый - попадают книжки: Железные дороги России, Белая береза Бубеннова, Лонжеро Гора, На земле Чукотской Шундика, Учебник по истории для 5-го класса, Ночные волки Незнанского, пятый и восьмой тома Ленина, третий Солженицына, Я обвиняю Золя, Справочник фельдшера, Конституция СССР, Православие для всех, Бомба для братвы Ильина, Страсти людские Потемкина, Тля Шевцова, Атлас заболеваний грудной железы, Аку-Аку Хейердала, Запад и Восток Конрад. Самое смешное, что последние книги, какие читала, были Хейердал и Конрада. Словно нарочно кто кольцует. Когда событий мало, внимание поневоле собирается. А не отмеченное, упадает туда, где ничего нет, и там пропадает. Отмеченное тащит за собой. Еда пошла, включая слипшуюся непочатую пачку соли, в пятый угол. Растет благосостояние трудящихся масс. С каждым годом помойка обогащается так, как допрежь не знавали.
Сашка сначала спрашивал, что куда, но быстро схватил суть и сортировал не хуже нас с Сонькой. Уж лучше Соньки, точно. Объясненьями не утруждался. Одни общие фразы. О погоде. О пятнах на тряпках. О сортах сигарет. Будто вечность с нами живет и работает. Приспособчивый человек. Когда книжка попадалась, боле оживлялся. В пышные усы посмеивался, хмыкал. Не приходилось книжки на помойке разбирать, буркнула. Выбрасывать приходилось, ответил, не исключено, что сюда попадало. Крайности сходятся, заметила. Ему понравилось, засмеялся, а глаза ясные, утренние. Позвала поесть с нами. Думала, точно, побрезгует. А нет, согласился. Этим купил. Я выгребла всю еду на тарелку, сделав такой всеобщий салат "оливье", дала наши ложки, а ему серебряную лопаточку для масла, и мы ели на равных, а он, сволочь, еще бутылку непочатую открыл водки, и мы выпили хорошей водки за здоровье наших родителей, живых и мертвых, и укрепились, и тогда он начал открывать свое дело.
