Николай Гумилев - Том 2. Драматургия. Проза

Как, ты, Актеон? Но сегодня тебя я
Поставил следить за прокладкой канала,
А ты всё оставил, медведя гоняя.
Рабов разбежалось, должно быть, не мало.

Отец, я виновен.

Ну, полно, к работе!
Болтать будем после мы. Этот камень —
На площадь Судилища вы снесете,

Даже вашими белыми руками.

О, боги, он грязен!

Лягушка грязнее!

И как он тяжел!

Мог бы быть тяжелее.

Отец?

Замолчи, он для храма.
Я вижу, как встанет он гордо и прямо.

Нет, я его не понесу.
Довольно, лопнуло терпенье.
Я для охоты здесь в лесу,
Не перетаскивать каменья.

Не хочешь?

Нет.

Так будь счастлив,
Как травы, может быть как звери.

Но дух твой не создан по образу Фив,
Семибашенных, белых, будущих Фив,
И к богам тебе заперты двери!

Дитя, я многого не понимаю,
Но слушай, когда говорит господин…
А я тебе рыжего львенка поймаю
В пещере, которую знаю один.

Скорее, ведь камень совсем не тяжелый,
Его бы, пожалуй, одна я снесла.
Тащи его в город… а город веселый,
Сирийских танцовщиц я там припасла.
Актеон отрицательно качает головой.

Берись!

Берусь.

Отец, прости,
Мне грустно, что такой ты сирый,
Но руки должен я блюсти
Для лука, девушек и лиры.
И разве надобен богам,
В их радостях разнообразных,
Тобою выстроенный храм
Из плит уродливых и грязных?!
За темной тучею Зевес
Блаженство вечное находит.
Громы, падая с небес,
На небо никогда не всходят.
Золотокудрый Аполлон
Блестит, великолепно-юный,
Но им не плуг изобретен,
А звонко-плачущие струны.
А Геба розовая. Пан,
А синеглазая Паллада,
Они не любят наших стран,
И ничего им здесь не надо.
А если надо, то — родник,
Лепечущий темно и странно,
Павлина — Гебе, и тростник,
Чтоб флейту вырезать — для Пана.
Поверь, их знает только тот,
Кто знает лес, лучей отливы,
И бог вовеки не сойдет
В твои безрадостные Фивы.

Вот здорово.

Им так и надо.

Какой ты умный, Актеон!
Так говорить — одна отрада.
Как жаль, что я не обучен.

Идите, товарищи, в этот вечер
Мне хочется быть одному.
Мы славно охотились; до новой встречи!
Постойте, я вас обниму.

Спать завалюсь.

Напьюсь.

Вот ловко:
И спать и пить — равно уныло.

Агава, старая чертовка,
Здесь про танцовщиц говорила.

Как хорошо вокруг!
Так синевато-бледен теплый воздух,
Так чудно-неожидан каждый звук,
Как будто он рождается на звездах.
Луна стоит безмолвно в вышине,
Исполнена девической тревоги,
И в голубой полощутся волне
Серебряные, маленькие ноги.
Я вижу чуть открытый красный рот,
Мученье наше и отраду нашу,
И розовые груди… А живот
Похож на опрокинутую чашу.
Ни облачка… Она совсем одна
И кажется такою беззащитной,
Что отрок пробуждается от сна,
Неопытный еще, но любопытный.
Я лягу здесь, под этот мудрый вяз,
Ведь хоть молчит, но знает он о многом.
Я буду спать, не закрывая глаз,
И, может быть, проснусь на утро богом.

Аллали.
Аллали.
Кто вдали?
Это лань
Аллали.
Аллали.
Стрелой повали,
На горло стань.
Аллали.
Аллали.
Псы повели,
Бежит, бежит…
…Теперь лежит,
Аллали,
В пыли.

Кто всех усталей?

Хиале.

А косы у кого расплелись?

У Ранис.

Ну да, но я первой увидела лань.

А я повернула ее у платана,
О, если б не я, то она…

Перестань!
Открыла, настигла, убила Диана.

Время нам ноги омыть, расстегните ремни у сандалий,
Сбросьте легкую ткань с ваших измученных плеч.

Всех ты искусней, Ранис; распусти мне, пожалуйста, косы,
Простоволосой, как ты, в чистый войду я ручей.

Я встретила Ио. Бедняжка!
Бежит, а оса над ней.

Быть Зевсом любимой — тяжко.

А Марсом — еще тяжелей.

Как, Марс тебя любит?

В трущобы
За мной он зашел далеко.

Настиг?

Нет, конечно.

Еще бы,
Сознаться всем не легко.

Я знал, что она придет,
Я знал, что я тоже бог,
И мне лишь губ этих мед,
Иного я пить не мог.
И мне снега этих рук,
Алмазы светлых очей,
И мне этот сладкий звук
Ее неспешных речей.
Отец мой не смертный… Мать,
Наверно любил Зевес
И сыну решил он дать
Женой усладу небес.
Большие звезды горят,
Земная печаль — как дым,
Я знаю, я стал крылат,
Мой лук, он стал золотым.
Поднимает свой лук, тот ломается
и падает с сухим треском. Актеон
смотрит на него с удивлением.

Подруги, человек!