Князь Чичивадзе застрелился в зале казино, у того стола "trente et quarante", за которым в такое короткое время ему везло такое колоссальное счастье. Револьвером, направленным в висок, он размозжил себе голову.
В кармане его платья нашли записку, в которой он просил никого не винить в его смерти, а выигранную в день смерти сумму выдать первому проигравшемуся после его смерти игроку, без различия пола.
Далее он упомянул об оставшихся в его письменном столе в "Hotel des Anglais" в Ницце десяти тысячах франков, которые он определил себе на похороны и для раздачи бедным города Ниццы.
О выигранном миллионе не было сказано ничего. Миллион исчез без следа. В день смерти покойный выиграл тридцать шесть тысяч франков.
— Вера, ты слышала?
— Что?
— Князь Чичивадзе сегодня застрелился в Монте-Карло, об этом говорит вся Ницца.
— Еще жертва…
— Чья?
— Ее… Чья же.
— А быть может, теперь ты ошибаешься?.. Если это жертва, то жертва Любы…
— Гоголицыной?
— Да.
— Не может быть… Не любовь же говорила в нем?
— Как знать.
Этот отрывистый разговор происходил в день самоубийства князя в одном из комфортабельных номеров "Hotel des Anglais" между вошедшим в номер мужчиной, среднего роста, лет тридцати пяти, с добродушным чисто русским лицом, невольно вызывавшим симпатию, с грустным выражением добрых серых глаз, в которых светился недюжинный ум, и молодой женщиной, светлой шатенкой, лет двадцати пяти, сидевшей в глубоком кресле с французской книжкой в руках.
Это были только что прибывшие из Парижа и остановившиеся в Ницце по дороге в Россию доктор медицины Осип Федорович Пашков и его жена Вера Степановна.
— Он проигрался? — спросила последняя, сделав небольшую паузу после загадочных слов мужа: "Как знать".
— Напротив, он за последнее время выигрывал ежедневно громадные суммы.
Разговаривая таким образом, оба супруга вышли на балкон, выходивший на красивую и широкую улицу "Promenade des Anglais".
День уже склонялся к вечеру, к одному из тех чудных вечеров, какие бывают только на юге. Теплый, полный влаги ветерок дул с моря.
Лучи заходящего солнца золотили темно-синюю гладь моря, сливавшуюся на горизонте с светло-алым небом, как бы переходящим в него по оттенку цвета.
Дневной шум уже стихал, и по почти пустынной улице изредка только проезжал экипаж или проходил прохожий.
Вдруг в конце улицы показалась толпа народа, сопровождавшая карету, медленно ехавшую и конвоируемую полицейскими сержантами.
— Это, вероятно, везут его! — первый догадался Осип Федорович.
— Кого? — испуганно спросила Вера Степановна.
— Князя… Он жил в этой же гостинице…
— Боже мой, как это тяжело, — прошептала она и ушла с балкона.
Пашков не ошибся.
Карета медленно прибыла к гостинице и остановилась у подъезда. Из нее вынесли труп князя с обвязанной бинтом головой, или тем, что осталось от нее после рокового выстрела, и понесли в занимаемое им отделение в бельэтаже.
Туда же прошли и полицейские, а вскоре прибыли и судебные власти.
Весь отель заволновался при известии, что привезли труп "счастливого князя", и толпа народа наполнила коридор, куда выходили двери занимаемого покойным отделения.
В толпе шли оживленные толки. Недоумевали о причинах такой развязки, строили предположения, одно другого невероятнее, одно другого фантастичнее.
С печальной улыбкой слушал эти толки и доктор Пашков, также спустившийся вниз и даже, ввиду его тоже русского происхождения, допущенный в апартаменты князя Чичивадзе.
Он, Осип Федорович, один, быть может, знал настоящую причину самоубийства "счастливого князя", но он молчал и вскоре вернулся в свой номер.
— Ну что, как? — спросила его тревожно Вера Степановна.
— Ничего, раскроил себе череп так, что узнать в нем красавца нельзя, — сказал Пашков.
В его голосе прозвучала, видимо, независимо от его воли, злобная нота.
Это не укрылось от его жены.
Она укоризненно покачала головой.
— Ося, стыдно… Ведь он мертвый.
Осип Федорович на минуту сконфуженно замялся, но потом произнес сквозь зубы:
— Но ведь и та… тоже умерла…
— Ты все ее любишь… — чуть слышно прошептала Вера Степановна.
В этом шепоте слышалась невыразимая душевная боль. Сказав это, она тихо отошла и медленно опустилась в кресло. Пашков бросился к ней.
— Что за мысли, моя дорогая, ты знаешь, что я с корнем вырвал это мое мимолетное прошлое и вернулся к тебе тем же верным и любящим, как в первые годы нашего супружества… Этот человек… его смерть… всколыхнула лишь то, что умерло ранее не только чем он, но и чем она…
Он обнял жену и посмотрел в глаза своими добрыми, честными глазами.
Она не устояла и потянулась к нему губами. Он запечатлел на них горячий поцелуй.
— Завтра же едем в Россию, — сказал он.
— Вот и отлично… А то признаться, я соскучилась…
— По ком? По родине?
— Вообще, да и по… Тамаре…
— Ты ангел… Но она в надежных руках… — окинул он жену восторженным и вместе благодарным взглядом.
— Все-таки…
В это время в дверь номера раздался стук.
— Entres, — произнес Осип Федорович, отходя от жены. Дверь отворилась и на пороге появился лакей.
— Вам посыльный еще утром доставил это письмо.
— Почему же вы доставили мне его только вечером?
— Виноват сменившийся утром швейцар… Он позабыл… Хозяин уже сделал ему выговор.
Пашков взял с подноса письмо, взглянул на адрес и побледнел.
— Хорошо, ступайте, — кивнул он лакею. Тот вышел.
— Что с тобой, Ося? — спросила Вера Степановна.
— Ничего, голубчик, мне только странно… Кто мог бы это писать? Адрес написан и по-русски, и по-французски.
— Мало ли здесь русских… Может быть, кто-нибудь из знакомых…
— Конечно, конечно! — проговорил Осип Федорович, вертя в руках запечатанный конверт, как бы не решаясь вскрыть его.
— Распечатай же! — нетерпеливо сказала Вера Степановна. Пашков раскрыл конверт, развернул письмо и стал читать.
Свет уже зажженной во время его отсутствия из номера лампы под палевым шелковым абажуром падал ему прямо в лицо, выдавая малейшее движение черт.
Вера Степановна не спускала глаз с мужа.
Письмо было, видимо, настолько интересно, что Осип Федорович читал его с особенным вниманием. Его щеки то покрывались смертельною бледностью, то вспыхивали ярким румянцем, капли холодного пота выступили на лбу и наконец глаза его наполнились слезами.
Он усиленно заморгал, чтобы скрыть этих невольных свидетелей его волнения, и сложил письмо, внутри которого было еще несколько записок.
Но от Веры Степановны не укрылись слезы мужа.
— Ты плачешь, Ося?
Он ответил не сразу, все еще как-будто находясь под впечатлением прочитанного письма.
Вера Степановна повторила вопрос.
— Если хочешь знать правду, да, плачу…
— О чем, и от кого это письмо?
— О том, что мне действительно стыдно перед ним… Ты права…
— Перед кем?
— Перед покойным князем.
— Так это от него? — с дрожью в голосе сказала она. Вместо ответа Осип Федорович подал ей письмо, вынул вложенные в него листочки и бережно уложил их в карман пиджака.
Вера Степановна стала читать.
Рука, державшая письмо, по мере чтения все сильнее и сильнее дрожала; когда же она дочитала его до конца, то из глаз ее брызнули слезы.
— Несчастный! Он действительно любил ее! — воскликнула она. — Ты прав, Ося, сказав: "Как знать".
Был очень редкий в Петербурге холодный январский вечер 1890 года. За окнами завывал ветер и крутил крупные снежные хлопья, покрывшие уже с утра весь город белым саваном, несмотря на энергичную за целый день работу дворников.
Осип Федорович Пашков сидел в своем кабинете и, подвинув кресло поближе к пылавшему камину, с интересом читал какую-то статью в иностранном медицинском журнале.
Он так углубился в чтение, что невольно вздрогнул, обернувшись на шум отворившейся двери.
На пороге стояла его жена.
Видимо, не совсем довольный ее приходом в ту минуту, когда он был занят, Осип Федорович резко осведомился, что ей нужно.
— Я пришла спросить, не выпьешь ли ты чаю перед тем, как уедешь?
Обезоруженный ее тоном и взглядом ее милых темных глаз, он тотчас же раскаялся в своей резкости.
— Я с удовольствием напьюсь чаю, так как поеду не раньше одиннадцати, — ответил он, — дай мне окончить статью, Верочка, и я сейчас приду к тебе.
Она вышла, а через десять минут он вошел в столовую и застал Веру Степановну уже за самоваром.
Сидя в теплой комнате, за стаканом горячего чаю, в обществе маленькой, хорошенькой женки и прислушиваясь к разбушевавшейся за окном погоде, он был очень недоволен, когда часы показывали ему, что пора одеваться.
