Французы называют это родством кожи. "Ma peau sent ta peau", говорят они, что означает, что моя кожа чувствует твою кожу.
Быть может, и на самом деле родство это существует в пигментах кожи, издающих особый запах, если не неуловимый, то сознаваемый человеческим обонянием.
Мы с развитием разума утратили чутье животных.
Этим последним объясняется, что это родство тел мы узнаем по глазам.
Бывают случаи, когда двое, обменявшись лишь взглядами, чувствуют себя более знакомыми, нежели люди, прожившие в течении нескольких лет под одною кровлею.
Таким образом, "красноречие взоров" и взгляды, "проникающие в душу", не есть одни лишь создания фантазии наших поэтов.
Полное родство, повторяем, встречается редко, но вполне и порабощает.
Осип Федорович был порабощен.
Недаром глаза Тамары фон Армфельдт и день и ночь стояли перед ним.
В пятницу, сидя за обедом с Верой, он твердо решился остаться дома, но когда пробило девять часов и Осип Федорович представил себе возможность сейчас услышать голос, который не переставал звучать в его ушах, он внезапно поднялся с места, оделся и уехал.
На удивленный вопрос жены: "Куда он едет?" — он торопливо ответил, что на вечере у Гоголицыных сделал новое знакомство и его непременно просили быть сегодня.
Он не назвал фамилии, не сказал, что едет к женщине, у которой нет мужа и у которой, следовательно, ему делать нечего, он уклонился от всяких объяснений и почти убежал из дома, сгораемый только одним желанием, очутиться как можно скорее вблизи Тамары фон Армфельдт.
С бьющимся, как у двадцатилетнего влюбленного, сердцем он переступил порог ее гостиной.
Заметив его, хозяйка дома прервала разговор с каким-то старичком и медленно пошла к нему навстречу.
Неприятно подействовала на него холодная, торжественная улыбка, появившаяся на ее губах.
Но это было только на один миг, лицо ее приняло обыкновенное, милое выражение, и она тоном совершенно искреннего радушия воскликнула:
— Как я рада вас видеть, Осип Федорович.
Она повела его в конец комнаты, мимоходом представив ему несколько мужчин, и усадила рядом с собою.
Он огляделся.
Общество было небольшое — преимущество одни мужчины, в соседней комнате играли в карты, а в углу гостиной сидела какая-то пожилая дама с работой в руках.
Обстановка комнат была очень богата и в высшей степени изящна.
Поболтав с Пашковым несколько минут, Тамара Викентьевна знаком подозвала к себе какого-то молодого человека.
— Павел Иванович, спойте мне что-нибудь из "Риголетто".
— Я не в голосе, баронесса! — начал было тот, но она не дала ему договорить.
— Пожалуйста, без отговорок, я хочу и вы споете.
В ее любезном тоне прозвучала повелительная нотка, и молодой человек направился к роялю.
— Вы держите своих подданных в повиновении… — шутливо заметил Осип Федорович.
— Как и следует, — спокойно ответила она. — А вот и граф.
К ней подходил Виктор Александрович Шидловский.
Если кто видел когда-нибудь глаза смертельно влюбленного, то это были глаза бедного юноши, устремленные на баронессу. Впрочем, под конец вечера, после некоторого наблюдения, Пашков сделал вывод, что семь восьмых присутствующих мужчин были от нее без ума.
Молодая хозяйка с замечательным тактом занимала своих гостей, не давая никому заметить какого-либо ее отличия или предпочтения.
Вечер прошел в живой светской болтовне.
Тамара Викентьевна задержала Осипа Федоровича почти дольше всех. Остались только играющие в карты.
Разговаривая с ней, он между прочим похвалил ее вкус относительно убранства комнат.
— Хотите, я покажу вам мой будуар, он сделан в "стиле возрождения".
Она встала и, как шаловливая девочка, потянула его за руку через все комнаты.
Несмотря на великолепие обстановки ее будуара, он ничего не видел и не чувствовал, кроме ее близости и прикосновения ее руки, которую она, по забывчивости, оставила в его.
Он начал находить наконец свое молчание глупым и, сделав над собой неимоверное усилие, высвободил свою руку и старался внимательно вслушиваться в ее объяснение.
Стены будуара были увешаны дорогими картинами иностранных художников.
У самой кровати, заставленной резной ширмочкой, висела довольно низко небольшая картина, завешанная какой-то темной материей.
Показывая и объясняя откуда она что привезла, о ней она не сказала ни слова.
Какое-то смутное чувство ревности заставило Осипа Федоровича страстно захотеть узнать, что скрывалось под этой темной занавеской.
Он подошел к картине, не сказав ни слова, и прежде, чем баронесса остановила его, быстро отдернул занавеску.
Внезапный вид открытой картины или его дерзкая выходка смутили ее, но она вдруг изменилась в лице и сдвинула тонкие брови.
Осип Федорович впился глазами в картину. Это был прекрасно сделанный масляными красками портрет мужчины в костюме черкеса.
Его лицо поразило Пашкова. Замечательно правильные тонкие черты и бронзовый цвет кожи указывали, что он не был русский. Большие черные глаза глядели смело, почти дерзко, красивые губы были надменно сжаты.
Лицо идеально красивое, но в нем было разлито что-то неуловимо неприятное, почти отталкивающее, и это что-то делало его крайне антипатичным. С портрета он перевел глаза на баронессу. Она стояла, скрестив руки на груди, и из полуопущенных век тоже смотрела на портрет.
— Кто это? — отрывисто спросил он.
Она подняла голову и спокойно взглянула на него.
— Это мой дальний родственник, уроженец Кавказа, грузин — князь Петр Чичивадзе, я ведь тоже оттуда.
— Зачем же вы его закрываете?
— Чтобы избавиться от лишних вопросов.
Это был явный намек на его неделикатность, и он промолчал. Вернувшись в гостиную, он вскоре распрощался и уехал, получив любезное приглашение бывать почаще.
Прошло недели три.
Баронесса Тамара Викентьевна полулежала у себя в будуаре на софе в небрежной, усталой позе.
По мягкому ковру комнаты нервной походкой ходил граф Виктор Александрович Шидловский.
Он был, по-видимому, сильно взволнован. Его красивое лицо было бледно и дрожащие губы с трудом выговаривали слова:
— Поймите, что я не могу далее выносить такого обращения! — взволнованно объяснял он ей. — Что вы со мной делаете? Неужели вам доставляет удовольствие так мучить, так терзать меня!
Последние слова он как-то болезненно выкрикнул.
— Пожалуйста, потише! — хладнокровно произнесла она холодным, небрежным тоном.
— Тамара, сжальтесь! — умоляюще проговорил граф, делая шаг в ее сторону.
— Чего вы от меня хотите — я не понимаю?
— Чего я хочу? — отчаянно крикнул он, хватая ее за руку. — Я хочу, чтобы вы более человечно обращались со мной, чтобы зы прогнали от себя этого человека, которым вы теперь так заинтересованы — вот чего мне нужно и вы сделаете это, Тамара! Вы не будете принимать его больше и избавите меня от мук, которые я выношу из-за этого.
— Не кричите! — спокойно выдернула она свою руку. — Про кого это вы говорите?
— Кто же другой, как не ваш новый знакомый, с которым вы встретились на балу у Гоголицыных.
— А, это доктор Пашков! Что же, я не скрываю — он мне очень нравится… — подчеркнула она.
— Тамара, вы шутите? — простонал он.
— Нет, я не шучу, я им увлеклась довольно серьезно.
Граф пошатнулся и несколько мгновений молчал.
— Вы ошибаетесь, баронесса, — медленно, с трудом заговорил он, — вы увлеклись не им, а его состоянием, он богат… этот…
Он не успел договорить.
— Что? — резким, негодующим голосом перебила его баронесса и, бросив на него уничтожающий взгляд, поднялась с кресла. — Вы осмеливаетесь наносить мне оскорбления… Прошу вас выйти вон!..
Он выпрямился, бледный, как полотно.
— Вы гоните меня, после того, как я…
— Замолчите, ни одного слова более, — повелительно крикнула она и резким движением руки указала ему на дверь. — После таких слов я не могу выносить вашего присутствия в моем доме!
Он с горечью засмеялся.
— Это предлог, баронесса, чтобы избавиться от меня, вы давно искали его.
Она молчала, отвернувшись к окну.
Молодой человек несколько минут смотрел на нее помутившимися глазами, потом весь вздрогнул от, видимо, подступавших к его горлу рыданий и упал к ее ногам.
— Простите… простите… Тамара… я не могу… я не могу без тебя… — бессвязно, с рыданиями вырвалось у него.
Не говоря ни слова, она отодвинулась, высвободив платье, за которое он хватался, покрывая его поцелуями.
— Неужели все кончено? Вы не понимаете сами, Тамара, что вы делаете? Вы губите меня совершенно. У меня ведь ничего не осталось в жизни, кроме вас одной.
