О сиротах вдруг все начали заботиться.
Райсобес назначил им денежную пенсию. Сельсовет освободил от молоконалога.
Бабушка ахала и охала.
- Все это нам за отца, ребятушки! - говорила она.- Бог дает!
А ребятушки ели, пили и не спрашивали, кто им все это дает и за что.
Иногда сердобольные соседки несли им то кусок пирога, то горшок каши, либо обноски какой-нибудь детской одежонки, или старые обутки. Но это уже походило на подаяние, и бабушка обижалась.
- Мы не нищие! - говорила она.
Шурка подрос быстро, не по годам вытянулся и окреп, и теперь два брата повсюду носились вместе, как равные товарищи, почти одногодки.
Если сверстники обижали одного из них, другой вступался:
- Не трогайте его, он сирота!
* * *
Вскоре после смерти матери колхозный пасечник Михайло Лексеич позвал ребятишек к себе на первую выемку меда.
Пасека находилась километрах в трех от деревни, на цветистой луговой полянке близ старого русла реки, которое давно превратилось в озеро. Крутой спуск к озеру зарос мелким березнячком и осинничком, но эта молодая поросль не закрывала горизонта. Сверху, с поляны, от избушки пасечника, хорошо была видна даль.
- Что там? - спросил Павлуша, когда немного осмелел.
- Там-то? - переспросил старик.- Там все есть. На крутизне в мелколесье тетерки, конечно, водятся и зайцы бегают, осинку грызут; чуть подальше на озере, в камышах да в осоке, утиные выводки всяких пород; а в самом озере, конечно, рыба, тоже всякая; еще дальше, за озером - ну, там уж луга, сенокосы, а на лугах в траве тоже, конечно, всякая живность таится, там мои пчелки мед добывают; потом идет лес, во-он темная полоса, а в лесу, как положено, конечно, и волки, и лисицы, и даже медведи есть, из птиц рябчики больше да глухари. Ну и, конечно, нечисть всякая лесная, как положено во всяком темном лесе. Вот ужо подрастете...
Михайлo Лексеич разговаривал с ребятами в первый раз и теперь показался Шурке человеком необыкновенной доброты, у него даже глаза были синие, ласковые и теплые и борода тоже теплая. В этой бороде ему, должно быть, всегда было жарко, но он не снимал ее: жалел, наверно. Двигался Михайло Лексеич неторопливо, говорил тихо, медленно, немного нараспев. А пчелы горячились, но Михайло Лексеич не обижался на них, он словно не замечал, что одна или две пчелки все время возились в его теплой бороде и надоедливо, нудно зудили, жужжали, чтобы вывести его из терпения. А он не выходил из терпения: видно, он всегда был спокоен.
- Вот подрастете, ребятушки, и дам я вам свое ружье, и пойдете вы в темный лес,- говорил нараспев, будто сказку рассказывал, Михайло Лексеич.- И найдете вы не одну колоду диких пчел, и переселим мы их сюда, на нашу пасеку, и будут они, новые пчелы, выносливые, добычливые, и зальемся мы медом по уши, и заживем все богато...
- А ружье для чего? - спросил Шурка.- Пчел отгонять?
- Ружье для медведей - медведей отгонять, пчел охранять.
- А зачем по уши?
- Чего "по уши"?
- "Зальемся медом по уши..."
- А вот дам я вам меду, и будут у вас в меду и носы и уши.
- Поглядим! - весело сказал Павлик.
- Пойдемте в сторожку,- пригласил их дед.
- А когда мед доставать будем?
- Мед не достают, а качают.
- Как это качают?
Они вошли в избушку пасечника, маленькую, как банька, с одним окном, с маленькой печкой. Между печкой и стеной лежали доски, прикрытые старым полушубком,- дедова постель. На полушубке спала, тихо и смешно посапывая, маленькая курносенькая девчонка, внучка Михайлы Лексеича, Нюрка. Губы и круглые щеки ее были перепачканы медом, к кончику носа прилип клочок шерсти, и шерсть шевелилась от Нюркиного дыхания. На стенах висели дымогары и сетки, которые пчеловоды надевают на голову, когда идут к ульям,- Михайло Лексеич не надевал их никогда. Посреди избушки стояла бочка-медогонка, по краям ее ползали пчелы. Пчелы бились и на оконном стекле - сытые, ленивые. От всего пахло медом, только от дымогаров - чадом, дымком.
- Так вот и качают,- начал объяснять Михайло Лексеич, подойдя к медогонке.- Видите, в бочке вроде ветряной мельницы. Вставишь в эти крылья рамки с сотами и крутишь и крутишь, мед разлетается по стенкам бочки и стекает на дно.
Дед взялся за металлическую ручку и раскрутил мельницу до свиста, до стука.
Ребята отступили.
Павлик заметил:
- Значит, не качают, а вертят.
- А сейчас я вас медом угощу! - сказал Михайло Лексеич и, подняв западню, неторопливо спустился в подполье.
- Ну и старик! - прошептал Павлик Шурке.- Никогда бы он нас раньше сюда не пустил.
- Он добрый! - не согласился Шурка с братом.
- Добрый!
Михайло Лексеич вынес из подполья подойник со старым, засахарившимся медом вместе с обрезками вощины и поставил перед ребятишками.
- С батькой-то вашим мы на охоту вместе хаживали. Хороший был парень! И матка ничего, бог ее прибрал.- И дед вздохнул.
Ребята начали сосредоточенно жевать сладкий воск, складывая выжеванные куски на подоконник.
- А мед качать будешь?
- Сейчас начну. Только вы домой пойдете, а то пчелы искусают.
- Мы ничего не боимся.
- Хвастунишки,- ласково сказал старик.- Ничего не бояться нельзя. Надо бояться.
За стеной избушки послышался говор. Старик насторожился, встал и открыл дверь. Прямо против входа стояла кучка ребятишек, сверстников Павлуши.
Некоторые, что потрусливее, тотчас шагнули в кусты.
- Вам чего надо? Опять пришли? - крикнул им Михайло Лексеич, и вся ласковость в голосе его исчезла.
- А им чего надо? - дерзко ответил кривоногий, худосочный мальчишка лет семи-восьми в солдатской пилотке и кивнул головой на Шурку и Павлушу.
- Не твоего ума дело.
- Моего!
- Трепки захотел, разбойник? - спросил дед.
- Меду захотел!
- A потом разговоров не оберешься. Давно ли я давал тебе меду?
- Давно!
- Ну и хватит, а то брюхо заболит.
- Дай меду!
- Вот я тебе дам меду. Штаны спущу да крапивой!
Ребятишки скрылись в лиственной рощице.
На полушубке завозилась курносенькая Нюрка, привстала, потерла ручонкой глаза, нос, и медовые пальцы ее склеились в кулаке.
- Спи, спи, чего ты, внученька? - снова ласково заворковал дед.
- Не хочу спать,- сказала Нюрка.
- А меду хочешь?
- Не хочу меду.
-- Так приляг еще. Разбудили тебя эти разбойники?
Скоро ушли с пасеки и Павлик с Шуркой. По дороге Шурка думал и говорил только о пасеке.
- Я бы всю жизнь пчел обхаживал и спал бы здесь!
- Ну да? - сказал Павлик.- Нажрался бы раз до отвала меду - и все.
- Тут жить хорошо, красиво,- продолжал Шурка.- Выйдешь из избушки и смотри во все стороны.
- Ну да, во все стороны,- опять не согласился Павлик.- Видел, как он ребятишек во все стороны?
- Он добрый! - твердо заявил Шурка.
- Ладно, добрый,- не стал спорить Павлик.- Мы теперь всегда мед есть будем!
* * *
В школу Павлик и Шурка поступили одновременно - Павлуша с запозданием года на два, а Шурка на год раньше, чем следовало, и учиться Павлуше было легко, а Шурка отставал. Зато, не в пример Павлику, он рос крепышом, круглолицым, устойчивым на ногах, почти никогда не простужался, не болел ни насморком, ни гриппом. Павлик же был длинен, худ, часто кашлял, из-за постоянных насморков привык держать рот открытым, отчего видом своим вызывал жалость и казался иногда простачком, хотя не был ни глуп, ни простодушен. Незаметно сложилось мнение, что Павел создан для ученья, для умственного труда, а Шурка - для земли, для деревни, и когда братья окончили свою деревенскую начальную школу, все решили, что старший должен учиться дальше, а Шурка будет работать в колхозе: нельзя же бабушку оставлять одну. Шурка смирился с этим.
Павлика отвезли за двенадцать километров в село, где была семилетняя школа. Отвез его сам председатель колхоза, устроил на постой у своих дальних родственников, сказал, чтоб не сомневались - никакая услуга за ним не пропадет, а в крайнем случае бабка Павлуши будет платить им по десятке в месяц за хлопоты; потом отвел Павла к директору школы и от имени правления колхоза попросил, чтобы директор не оставлял сироту без присмотра и без своего человеческого внимания.
- Смену себе готовлю! - сказал он.- Нам самим поучиться как следует не довелось, так пусть хоть наши ребятишки выучатся. Вот о них и хлопочу.
- Тэк, тэк, понимаю, Прокофий Кузьмич,- сказал директор.- Хорошее дело - забота о смене.
- А как же! И о людях заботу проявляем. Это уж как положено. Семья бывшего фронтовика...
- Хорошо это,- повторил директор и улыбнулся.- Только, надо полагать, у вас есть ко мне еще какое-нибудь дело? Попутное, так сказать?
Директор был широкоплечий мужчина, усатый и загорелый настолько, что казался прокопченным насквозь. Он достаточно хорошо знал председателя колхоза Прокофия Кузьмича и не поверил, что тот может приехать за двенадцать километров только ради устройства на учебу какого-то сироты. В течение многих лет учителя и старшеклассники каждую осень проводили на колхозных полях, а не в классах,- жали рожь и овес серпами, теребили лен, копали картошку, вывозили из скотных дворов навоз и раскидывали его под плуг, делали многое такое, что требует простой физической силы. Нередко работа находилась для них и весной. Председатели колхозов и в первую голову Прокофий Кузьмич утверждали, что это и есть соединение учебы с производственным трудом, учителя же объясняли все проще: в колхозах не хватает рабочих рук. Сам директор школы любил физический труд больше, чем занятия у классной доски,- он преподавал математику,- и охотно соглашался выводить на поля всю школу.
