этой ненужностью, а от этого – неполноценный, понимаешь? Зачем тебе все это? Ну не дает Бог детей, так может и не надо?
Но Марья Агафоновна – директор престижной школы, опытный педагог, любимый учитель многих детей, после таких разговоров только сильнее желала взять ребенка, сделать его счастливым и искренне считала, что так и будет.
К выбору младенца, девочки, подошла серьезно и после многочисленных консультаций с педиатрами, органами опеки, воспитателями и прочими специалистами удочерила Машку – черноглазую и щекастую, очень похожую на Шурика.
Из живой и веселой непоседы потом выросла плутоватая и хамоватая Маня – гулящая и бессмысленная, отбывшая в итоге со всеми семейными накоплениями в неизвестном направлении. Одним словом, стыд, позор и сожаления.
Надежда Сергеевна, заведующая детским садиком, тоже не без трагедии – единственный сын Игорек, которого родила очень рано, талантливый и подающий надежды в рисовании, пении и другом творчестве, повесился. Было ему лет 15, сложный возраст. Надежда Сергеевна не винила ни себя, ни его, и вообще – никогда не говорила о сыне. Ходила на могилу, поминала раз в год, да и всё. Всегда была гостеприимная, Шуру любила, а на тихом часу (естественно, он ходил в ее детский сад) иногда звала в свой кабинет поиграть и поболтать. Ох, как он это любил! Надевал, торопясь, сандалики и бегом на первый этаж – к тете Надечке, которая брала какую-нибудь книжку и учила Шуру читать, или читала ему сама, и была при этом немного строгая, но он-то знал, что она не сердится на него, даже когда совсем не хотел складывать по слогам или слушать книжные истории.
Была ещё Раечка Ивановна – самая молодая, красивая и модная, товаровед центрального универмага, это она одевала и обувала подруг, формировала стиль, диктовала моду. А толк в этом она знала, без конца моталась в Москву и привозила оттуда модные тенденции – вещь для провинции непонятную и оттого не принимающуюся во внимание. Раечку все любили, была она незамужняя, бесшабашная и беспечная, жила в своё удовольствие и ни о чем не сожалела. Наверное, Шурик был в неё влюблён, даже наверняка. И когда она, смеясь, говорила «Эх, миленький мой Шу-Шу, что ж ты маленький-то такой? Был бы большой, женились бы!», а потом ласково обнимала его и чмокала звонко и мокро, Шурик краснел и смущался, и выпрямлял спину – хотел казаться больше и взрослей, чтоб она видела – ещё немножко и он вырастет, станет большим и самостоятельным, и будут они вместе – навсегда.
Потом Раечка уехала, куда-то далеко, на север – зарабатывать, а он до сих пор помнил ее смех и блондинистые кудряшки, и запах болгарских «Сигнатюр», и шуршание ее юбки, и быстрое касание тонких пальцев: «Привет, маленький! А ну-ка, беги на кухню, посмотри, что я там тебе за вкуснятину приготовила…». И он, веселый и счастливый от этого внимания, от маминых подружек, от их разговоров, мчался на Раечкину кухню, или искал припрятанный Идой подарочек (была у них такая игра), или делил с Машкой конфеты на двоих, или… или… или…
Через много лет от всезнающей Иды Шура узнал, что, в конце концов, Раечка обосновалась в Москве, горничной в богатом доме, Ида даже прислала фотографию подруги. Та стояла на широком крыльце с коваными перилами и улыбалась узкой извиняющейся улыбкой. Блонд сменился медно-рыжими кудельками, на которых белел специальный головной убор, а форменное черное платье украшал большой воротник с оборками. Вот тебе и жизненная карьера – от хозяйки жизни к хозяевам этой самой жизни…
Другая мамина подруга – Клавдия Степановна, блокадница, коренная ленинградка, приехавшая в их далекий сибирский город по большой любви, у которой война забрала все хрупкое женское здоровье, отвечала в их компании за культуру. Она не была большой начальницей, да и вообще никакой начальницей не была, трудилась в краевом управлении культуры, организовывала гастроли тогдашних знаменитостей – от Кобзона и Ротару до именитых столичных театров. Но работа давала ей едва ли не самые большие преференции – билеты на выступления звезд, чей приезд в их провинциальный город всегда являлся событием, и всегда – долгожданным. На таких концертах собиралась элита: от высокопоставленных чиновников до лучших врачей, на прием к которым попасть было сложнее, чем на прием к высокому руководству. Конечно, сразу обеспечить всех подруг заветными контрамарками Клавдия не могла, поэтому ходили на выступления по очереди. Маме, совершенно не чтившей ни спектакли, ни концерты, всегда доставались билеты на детские представления, куда шли они с маленьким Шурочкой, оба нарядные и веселые. Сидели на лучших местах, тут уж Клавдия старалась.
Сидели и оба вертелись. Шу из-за того, что смотреть на происходящее было скучно и неинтересно – актеры и актерки были слишком размалеваны, кричали неестественно громкими, а иногда и пугающими, голосами, бегали и прыгали по сцене и от этой беготни и скачков от пола и от одежды вздымались сероватые облачка пыли, и Шурочке, привыкшему к почти стерильной домашней чистоте, хотелось немедленно чихнуть и высморкаться. И он чихал и шмыгал носом, нервируя сидящих радом зрителей.
Мама вертелась тоже, но не потому, что ей не нравилось действие, на него она вообще не обращала внимания, и, скорее всего, даже не сказала бы, спроси у нее потом, как назывался и о чем был спектакль. Нет, зоркие мамины глаза выглядывали и высматривали знакомые лица ее влиятельных пациентов с тем, чтобы во время антракта, взяв за ручку прехорошенького Шурочку, как бы невзначай столкнуться с одним из них, и сладчайшим голоском удивиться неожиданной встрече, с мягкой тревожностью осведомиться о здоровье, наклониться к маленькому наследнику, которого привел визави и угостить его конфеткой, взявшейся как будто из воздуха, сюсюкая и разливаясь соловьем. Итогом таких встреч всегда становилась договоренность о рабочих визитах мамы к благодарному больному с курсом уколов от давления, капельниц от нервов, да и просто витаминов для укрепления изношенного организма. Во всё время маминого разговора, Шура нещадно тянул ее за руку, очень хотелось успеть в буфет, где в бумажном стаканчике давали лимонад «Буратино», а на белой картонной тарелочке с гофрированным краем – невероятно вкусные бутерброды с кружками копченой колбасы в белых крапинках жира и прозрачной кожуркой по краям. Впрочем, маминого собеседника тоже тянули в том же направлении, так что общение заканчивалось быстро к удовольствию обеих сторон.
Когда Шуре исполнилось десять лет, он наотрез отказался ходить в театр, и даже всесильная Ида Георгиевна не смогла на него повлиять, не говоря уж об остальных подружках.
– Что ж, – вздыхала все понимающая Клавдия Степановна, – мальчик взрослеет,
