он чертил в песке замысловатую фигуру, а сквозь распоротую пятку виднелась голая нога, похожая на второй каблук. Леонов остановился, задумался, потом подошёл, но Гена не поднял головы.
– Гена, ты не грусти, – сказал, наконец, Леонов. – Я иду в магазин. А завтра к зубному, рвать. Я раньше не ценил, а сегодня вдруг да. И у тебя тоже всё будет хорошо, может, даже ещё лучше. Будет и на нашей улице праздник. Он, Гена, уже идёт. Ты, может, и не слышишь его через свою шапку, а он уже практически здесь.
Гена тщательно обдумал услышанное.
– Ты купи мне там сырок, – наконец отозвался он. – В шоколадной глазури. Двадцатого июля приходи в парк, под колокол, я тебе отдам. С бонусом отдам. С бонусом! – Гена внушительно поднял грязный указательный палец.
– Хорошо, куплю. И себе куплю. Спасибо, что подсказал. Ты знаешь, я жил как дурак, не знал самого вкусного.
– Или лучше третьего сентября за Домом офицеров! – внезапно взволновавшись, поправился Гена. – Лучше так!
– Я тоже думаю, так будет гораздо лучше, – кивнул Леонов. – Это вообще идеальный вариант, не подкопаешься. А теперь, Гена, будь другом, уступи на пару минут качели. Я, пожалуй, качнусь.
ЗЕМНАЯ ЖИЗНЬ ЮРИЯ СТОЛБОВА
После похорон жены Столбов вернулся домой в одиночестве. Его сестра была против, её сестра была против, он покачал головой – все эти дни, столько народу кругом, устал, хочу побыть один. Потом подумал и добавил – ну, теперь, конечно, побуду. Её сестре не понравилось, его сестре не понравилось, но он сказал – да ладно, она умерла, похоронили, всё хорошо, нормально. Дома он сбросил на диван одежду, пошёл в душ, хотелось все с себя смыть или не хотелось, в общем, всё равно; тёплый, холодный, горячий, он не чувствовал разницы. Потом он подумал попить чаю, вкуса у чая не было; он добавил сахару, впервые за много лет; он пил без сахара, а жена – да, чуть-чуть, но теперь жены не стало, и сахар в доме утратил смысл, разве что в качестве символа, вдруг понял Столбов, но не потому что сладкий, а если как следует размешать. Ад – это сахар в чае, он не лежит, не ждёт на дне, он растворён в жизни, и вкус её адов. Нет крючьев, котлов и сковородок, нет посмертного бытия, но всё, что придумано людьми, чтобы устрашить себя после смерти, уже существует здесь, до неё. Для того, чтобы совершить немыслимое, нет необходимости в чертях, это сделают с нами такие же, как мы, или ты сам, или кто-то, или никто, внутри тебя вызреет неизбывная нечисть, или миной вырвет ноги, или хорошие молодые люди размозжат тебе голову молотком, и вложат тебе его в руки, или воткнут тебе в зад, и пойдут, смеясь, и где ты, если не в аду? Ад рассредоточен, это совокупность отдельных звукоизолированных комнат в разных районах, понял Столбов, он пил сладкий чай и не чувствовал сладости, он пребывал в Аду и не чувствовал Ада, вообще ничего, лишь пустоту без конца и края, он запомнил эту пустоту, он поймал ощущение и решил: это будет ноль, точка отсчёта, уровень моря.
Допустим, булавочный укол, думал Столбов, или, допустим, не булавочный укол, но что-нибудь совершенно ничтожное мы примем за единицу страдания. По созданной нами шкале мы измеряем количественный уровень боли в каждом конкретном случае и наносим соответствующую точку на карте. По мере накопления информации точки с равным уровнем мы соединяем изолиниями, подобно отметкам с одинаковой высотой, или глубиной, или атмосферным давлением, и в итоге получаем конфигурацию Ада, зримую, то есть воспринимаемую глазом, то есть, чтобы смотреть, пусть иногда тихонько касаться рукой, но чтобы видеть, чего коснулся. Конечно, Ад – это пламя, не похожее на себя же мгновение назад, это язык, метнувшийся из жадной пасти, Ад бесформен и тысячелик, но если поймать его облик пусть на самый краткий период, если начертить его схему по состоянию хотя бы на один день, тогда, а что тогда, Столбов не предполагал и не знал, он знал только, какой это будет день – пятница, 26 сентября, два месяца назад, когда она кричала и молила помочь ей умереть; жажда смерти – это то, что надо, это единственное желание узников Ада, улика, зацепка, красная помада на окурке в пепельнице, отсюда мы будем плясать. Две недели Столбов высчитывал, и думал, и пил сладкий чай, и прислушивался к себе и к чаю, а потом на огромной карте он поставил первую точку, и на бескрайних белых полях – первую сноску: Мария Столбова, рак кишечника, 147 единиц муки по шкале Столбова же. А ниже – он не хотел, у него был не тот характер, но исследовательская точность была ему важнее, самое важное, он не собирался упускать ни единого факта – ниже он дописал: Юрий Столбов, муж больной, 104 единицы, отметки на карте совпадают.
В однодневном своем аду Столбов прожил тридцать лет. Проклятое 26 сентября уходило и уходило со скоростью двадцать четыре часа в сутки, а он догонял и догонял его в архивах, в библиотеках, над папками дел и подшивками газет, в больницах, на местах артобстрелов и катастроф, в бесконечных беседах с пострадавшими, с очевидцами, с искалеченными, с истерзанными, изнасилованными, с потерявшими любимых и близких, точка за точкой, миллиметр за миллиметром вычерчивая судорогу человеческой боли. Он посетил три десятка стран, выучил семь языков, его арестовывали по подозрению в поджоге, и в похищении ребёнка, и просто так; дважды его пытались убить, один раз вынужден был убить он сам, напавший умирал тяжело и мучительно, по оценке Столбова где-то на 97 баллов, но практического значения это не имело, в исследуемый Столбовым временной промежуток данный случай не входил, только двадцать шестое, тридцать лет назад. Даже узкая эта задача оказалась ему не по силам, план прояснялся и обрастал деталями, но страдания человеческие не имели конца, Ад – границ, и по сравнению с ним Дантова воронка в девять кругов казалась вымыслом слабоумного ребенка и насмешкой над душою, не видящей выхода из тьмы. Неописуемое, немыслимое переплетений линий покрывало карту безумной всецветной сетью, всё было грубо или наугад, постигнуть до конца даже этот самый первый набросок не было сил и не оставалось жизни, но жизнь Столбову была уже и не нужна; он подбил итоги; он подвёл черту; часами он сидел теперь в своей пустой комнате
