Мы хоть и в последнюю очередь, но тоже сообразили, что надо пойти и что-то поискать, если хотим быть вровень с другими. А под тех, кто не ищет, как под тот лежачий камень, никакая вода не потечет. Водка тем более.
Один мой приятель рассказывал, что попал на какой-то юбилей родного города в тот момент, когда ввели в стране сухой закон. Сидел, как на чужом пиру: стол ломился от яств, но ни одной захудалой бутылочки вина... Страшное наказание, признался он, - быть на юбилее и сидеть, как болван, без рюмки! Такая злая тоска подступила к горлу, что, в сердцах прокляв и себя, и праздник, пошел он в туалет, и тут вдруг выскочил, как черт, из-под толчка человечек и радостно прошептал: "Направо, направо! Там ждут! Ждут!" А направо, прямо перед писсуаром, был накрыт другой столик, и уж на нем-то было все... Там и правда ждали разные крепкие и некрепкие напитки. Сходив в заветный туалетик разок-другой, наш приятель, по его словам, ожил, почувствовал себя полноценным человеком... Как и собратья по столу, которые то и дело выбегали по надобности, а возвращались одухотворенные и довольные жизнью. И тут искать долго не пришлось. Мы спустились по крутым ступеням в сумрачное нутро судна и по гулким, будто из бочки, голосам, по особому гудению, который сопровождает любой подобный праздник, обнару-жили кают-компанию с длинным столом, нагруженным угощением. Было много дешевой водки, закуска же была символическая: жирная колбаса под названием украинская, нарубленная больши-ми кусками, обмякшее сало да зеленые огурцы.
Народ пил из граненых стаканов и громко возглашал тосты. За родную Кубань, за колхозный зажиточный край, за отцов-кормильцев, которые... И далее в том же духе. Отцы-кормильцы, не снявшие даже здесь, в помещении, своих длиннополых фетровых шляп, благодушно кивали, хрустя огурцом, а чуть подзаправившись и оглядев хозяйским взором халявщиков, суетившихся у стола, распорядились поэтам читать свои стихи.
Но поэты и сами рвались в бой. Один из них, размазывая жирные космы по щекам, чуть закрасневшись от принятого, провыл стишки об отчем крае, который цветет и зреет, и чем дальше, тем, значит, зрелей...
Другой задушевно, со слезой в голосе, объяснился в любви родному колхозу, который в свое время сделал из него человека, доверив ему общественный комбайн... С тех пор он всегда навеща-ет свой колхоз, чтобы приложиться к святой водице правды, которую он здесь черпает. И будет черпать и далее.
Отцы-кормильцы одобрили поэтов, кивая шляпами, и поднесли с доброй отеческой улыбкой каждому из них по стаканчику той самой, надо понимать, святой водицы... И тогда один из них, тот, что первым "выл стихи", вдруг запел... Высоко, чуть грассируя (у него оказался недюжий голос), о партии, которая... "наш рулевой".
Там были такие поэтичные слова:
Партия наши народы сплотила
В братский единый союз трудовой,
Партия наша надежда и сила,
Партия наш рулевой...
И грянули кругом, аж пароход задрожал от могучего слияния голосов, рвущихся из самых глубин души. Пели с редким чувством единения и гордой радости за объединившую нас партию (надо понимать, и здесь за столом), которая вела, ну как этот корабль, к желанной и близкой цели. С таким же напором чувств и внутренней, неистребимой богатырской силой было исполнено о Стеньке Разине и далее свое, революционно-казачье...
- Михалков? - попытался проявить осведомленность один из нас, имея в виду песню про партию, которая его, Михалкова, рулевая. Все-таки сам водит машину и всегда знает, куда рулить.
Но второй из нас возразил:
- Это Долматовский... Он про тачанку написал! Лети, мол, с дороги птица... И зверь... А то из пулемета... Все четыре колеса...
- Так это же Рудерман!
- Нет, он же про пароход... который на стрелке... где в рубашке нарядной подруга... значит, живет...
- И еще про красавицу Волгу, которая народная и полноводная...
- Это - Алымов!
- А может, Софронов... А может, Грибачев... а может, Гусев... А может, Сурков... или - Лебедев-Кумач!
За песнями, как выяснилось, промахнули и первую запланированную встречу... Едва удалось охватить глазом пристаньку, вокруг которой толпился организованный для встречи народ. Впере-ди остальных темным монолитом местное начальство, все в плащах и шляпах, а чуть в стороне оркестранты с барабаном и блестящими трубами, а за ними невинные жертвы революционного десанта: детишки в белых рубашках и красных галстуках с букетами цветов в руках, истомленные ожиданием и жарким солнцем.
Но один из отцов-кормильцев отмахнулся: "Обойдутся! Пое-еха-ли!" И прокатилось следом дружными голосами: "Поехали! Поехали!"
Матрос дал отмашку, пионерам и всем жаждущим отеческого слова было просигналено гудком, что теплоходу, мол, некогда, он торопится в дальнюю станицу, а тут пусть празднуют без него, как предписано и утверждено свыше. В газете же как надо осветят и напишут. На то их и поят, чтобы знали, что и о чем писать.
К нам подсел один из культурных деятелей, уже навеселе, тоже в фетровой шляпе, и поинте-ресовался, как нам, столичным гостям, нравится их Кубань. С этого вопроса обычно начинались здесь любые разговоры.
- Но она и моя в общем-то, - скромно напомнил Садовников.
- Ну, вы как бы отломились, - хохотнул тот. - Иные, уехав, даже забывают, чей они хлебушек едят... Но не все, не все! Наши-то пииты каковы, а ведь не отрываются, нет!
Он указал на поэтов, которые в этот момент, и правда, не отрывались от стаканов, по пути снова затеяв чтение стихов. Но их уже не слышали. Да и отцы-кормильцы отвалили в сторону, исчезли за дверями одной из кают, где был накрыт для них другой столик, более основательный.
- Давай-ка выпьем за нас, за русских, - предложил деятель, разглядывая нас в упор, и добавил, будто готовился к выступлению: - В русских - особая стать, как говорит в своих песнях Людмила Зыкина... Мы еще покажем, на что мы способны!
- Да уж показали, - произнес Садовников, но вполне миролюбиво.
Но деятелю почему-то не понравилось, как он это сказал. И он тут же начал задираться.
- А вы, кстати, где родились, Георгий Михайлыч? - спросил с вызовом.
Меня он до поры не трогал.
- На Волге, - отвечал Садовников. И почему-то добавил: - Вообще-то мы из рода Собакиных...
- Кого? - не понял деятель. - Собаководов?
- Я говорю, мы из древнего боярского рода... Собакины... Небось проходили по истории, когда учились?
- Ах, вон что! - Деятель вдруг засуетился, вертя головой, и, кого-то заметив в толпе, сказал: "Я сейчас" и быстро отвалил. Скорей всего, побежал пить коньячок в ту самую особую каютку.
Я заметил, что о своей учебе эти типчики не любят вспоминать. У всех у них, как говаривал мой знакомый, высшее образование без среднего... Какая-нибудь партшкола...
- Так какого ты рода? - спросил я у Садовникова.
Он ухмыльнулся в усы и произнес важно:
- Собакины мы... А разве предосудительно?
И рассказал, благо времени хватало, как много лет назад, когда проживал он в Краснодаре, приехали для выступления два молодых поэта из Москвы, тогда уже довольно известные, и попросили его зайти к ним в "Красную гостиницу".
Георгий зашел после работы - он преподавал историю в вечерней школе - и еще на подходе увидел одного из поэтов, который высовывался из окна на третьем этаже и что-то кричал. Что-то о женщинах Краснодара, которых он всех, всех любит. А может, что хочет любить... Не разберешь.
У входа Георгий столкнулся со вторым поэтом, которого немного знал по Москве. Тот летел к выходу и на ходу прокричал Георгию, что торопится, что скоро вернется, а он, Георгий, пусть пока потолкует с его приятелем, который там, в номере... С тем и исчез. Это было похоже на бегство.
Георгий еще постоял в раздумье, но решил зайти. Ведь звонили, просили...
Он отыскал номер на третьем этаже, постучался и услышал:
- Кто еще?
- Простите, - сказал Георгий, приоткрывая дверь, - я Садовников...
В кресле, вальяжно развалясь, пребывал Поэт, тот самый, который высовывался из окна и объяснялся в любви краснодарским женщинам. Был он в одних трусиках, в вытянутой руке, как скипетр, держал бутылку с коньяком.
Разглядывая Георгия, переминавшегося у дверей, он произнес высокомерно и с вызовом:
- А мы, между прочим, Рюриковичи!
И упер руки в боки, отложив бутылку к ногам и зажимая ее босыми ступнями, чтобы, не дай бог, от неловкого движения она не опрокинулась.
Георгий в общем-то не привык нарываться, но и его задело нахальство приезжего, который разговаривал с ним, как с последним холопом. А несколько дней до встречи, так совпало, приш-лось ему перечитывать "Бориса Годунова", где наткнулся он на фамилию Собакиных, один из старейших боярских родов, которые соперничали в ту пору в борьбе за власть. Им потом, кажется, всем отрубили голову. Но это не смутило его.
- А мы - Собакины, - произнес он с достоинством, как и полагалось представителю столь знатного рода. При этом, чуть нахмурясь, поджал губы, что должно означать: мы не спеси-вы, но мы горды, дорогой Рюрикович, и обиды, даже четырехсотлетней давности, прощать не намерены.
