- Слава богу.
- Я о другом.
- Говори доченька, не томи душу.
- Я хотела бы, что бы Лейли росла у вас.
- Ты отдаешь ее нам?
- Но вы же не чужие ей.
- Доченька...
- И отец ее очень полюбил, наверное, согласится.
- Доченька, о чем ты просишь! Это мы на коленях тебя об этом просить хотели. Ты угадала наши мысли. Отец согласится? О чем ты говоришь, доченька! Да у него крылья вырастут, когда об этом услышит. Ты знаешь, где он сейчас?
- Да, кстати, а где отец? - удивленно, словно очнувшись, спросила Айша.
- Как где? Там, где он все свободное время проводит теперь, в комнате у Лейли. Пока не расскажет ей все сказки, не поцелует, не уложит спать, не возвращается.
- Значит, Лейли привязалась к отцу?
- Ее не знаю, а Фейзула на старости лет с ума сошел. Целый день только о ней и говорит. Помолодел даже рядом с внучкой, - с улыбкой сказала Яшма-ханум. Предложение дочери хоть и было неожиданным, но оно тронуло ее, и она больше не скрывала слез.
- А как же ты, доченька?
- За меня не беспокойся, ана. Главное, чтобы Лейли было хорошо.
- Но как ей будет без тебя?
- Она должна расти в другом доме.
- А чем этот дом плох, доченька?
- В этом доме поселилась печаль. И Садияр, я знаю, не хотел бы, чтобы дочь его росла в печали. Вы не дадите ей скучать, я знаю. Она будет счастлива с вами. А я часто буду видеться с ней. Пусть будет так, я так решила. Нельзя маленькой девочке жить с двумя вдовами.
Удивленно смотрела Яшма ханум на свою дочь. Сколько силы, мужества, отваги было в ее словах. Насколько старше и мудрее теперь выглядела она перед своей матерью. Как быстро поменялись они местами, и покорно слушалась теперь Яшма свою дочь, во всем повинуясь ей.
Еще через неделю, после долгих уговоров, Лейли, которая вначале ни в какую не соглашалась уезжать из родного дома, хотя перспектива жить с добрыми бабушкой и особенно дедушкой, была заманчивой, наконец согласилась. Все в доме покойного Садияра вышли на порог, чтобы проводить маленькую хозяйку. Она сидела в красивом, черном, отделанном кожей фаэтоне рядом с бабушкой Яшмой, крепко держащей ее за руку. Фаэтон этот специально пригнали по указанию Гара Башира из Казаха. Принадлежал он директору семинарии, недавно открытой здесь на базе переведенного из Гори азербайджанского отделения учительской семинарии. С Гара Баширом они были знакомы недавно, но уважали друг друга, и когда к директору пришел человек и передал его просьбу, он без лишних вопросов велел кучеру заложить фаэтон, поехать с этим человеком и выполнять все распоряжения Гара Башира в течении всего времени, которое ему понадобится.
Роль Гара Башира и в этом деле была неоценима. Долгие колебания Лейли были напрочь сметены, когда Башир-ами сказал ей, что кто-то привез и оставил в доме дедушки Фейзи, так Лейли называла дедушку, красивую козочку для нее и теперь она там блеет и ждет свою хозяйку.
" Не кто-то, а папа, конечно, он, - подумала Лейли, - Он обещал мне еще осенью". Но вслух она ничего не сказала, чтобы не сглазить, как учил ее этому отец.
Гара Башир тоже времени зря не терял. С вечера, когда стало известно, что Лейли согласилась поехать жить в Вейсали, он отправил туда человека с наказом собрать во дворе Фейзулла-киши всех ягнят, козлят, телочек и жеребят со всей деревне. Лейли сама выберет свой подарок.
Старой Сугре ханум об отъезде внучки сказала Айша. Она просила не отказывать ей в этом, так будет лучше для девочки. Сугра слушала невестку молча, с закрытыми глазами, только четки, которые перебирали ее пальцы, указывали, что она не спит и все слышит. Ни слова не сказала она в ответ, только опустила голову, и Айша так и не поняла, согласилась она или нет.
Все уже было готово к отъезду, когда вдруг Лейли радостно крикнула:
- Сугра-нане, - и прыгнула вниз с фаэтона, да так проворно, что никто не успел ее подхватить. Еще мгновение и она очутилась на пороге большого дома, в распахнутых дверях которого стояла мать Садияра, и обняла бабушку за ноги.
Крепко обнялись они. Что говорили они друг - другу, о чем шептались, смеялись чему, не узнал никто. Потом Сугра-ханум вынула из-за пояса большой, тяжелый, резной ключ на шелковой ленточке и повесила его на шею Лейли.
- Где бы ты ни была, радость моя, всегда знай, что здесь твой дом. Это дом твоего отца. Не забывай его. Вернись и разожги его потухший костер. А теперь иди.
И видя, что внучка чуть не плачет и крепко держится за ее подол, она улыбнулась.
- Иди, свет моих очей, так надо. Там тебе будет хорошо. Все правильно. Только не забывай имени отца своего. Помни моего Садияра. И ключ дома своего не потеряй.
С отъездом Лейли двор как-то сразу опустел. Уже скрылись вдали последние всадники из людей Гара Башира, которым поручено было сопровождать маленькую Лейли до самого дома Фейзуллы в Вейсали, а старая Сугра все еще стояла на дороге с пустой чашей в руках и смотрела вдаль.
Вода, которую она вылила вслед своей внучке, широкой полосой легла вдоль колеи, оставленной фаэтоном на земле. Пусть дорога ее будет такой же широкой и легкой, чистой и прозрачной, думала она. К ней тихо подошла Айша. Она обняла старую женщину и поцеловала ее в седые волосы. И еще долго так стояли на дороге две любимые женщины Садияра.
Глава двадцать вторая.
Всегда есть правые, но не всегда их "правда" - справедлива. Иногда побеждает погибший. И умирает он легко, уверенный в своей правоте. И смерть его становится приговором победителю. С этим грузом "победы" ему отныне жить, и нет ему отныне успокоения.
Левон Саркисян жил с таким грузом уже много лет, проклиная тот день, когда он задумал набег на кочевье Садияра - ага. Долго скитался он после этого по свету, пока снова не вернулся в Дилиджан, в надежде, что все забылось, кануло в Лету. Чужой он был отныне всем, люди при виде его отворачивались, многие просто не узнавали его, а из тех, с кем ему приходилось встречаться раньше, уцелели не многие. Кто переехал, а кого сгубило тяжелое лихолетье гражданской войны, и последующих после него лет. Но страшней всего было отчуждение, испытываемое им дома, от своих близких жены и детей, выросших фактически без отца. Они со страхом смотрели на него, когда он проходил мимо них через зал в маленькую комнатку, с одинокой кроватью, покрытой тонкой периной, набитой грубой, нехорошо вымытой шерстью, отчего в комнате стоял устойчивый запах овчины. То же отчуждение, было и в глазах жены Сусанны, некогда красивой женщины, родившей ему еще в Турции, до переезда в Дилиджан, двух детей, сына и дочь, третья дочь родилась уже здесь.
Вот уже месяц как он лежал больным, харкая кровью, с приближением холодов старые раны давали о себе знать, но ни разу не поговорил он по душам со своей Сусанджан, как бывало он ее раньше называл. Ни разу не переступила она порог его комнаты. Так и жили они, три женщины на своей половине и он, в душной одинокой клетке. Сына Гургена он не видел с того дня, как был убит Садияр-ага и он, Левон, раненый, скрылся за Араксом в Персии, благо армян везде хватает. Несколько раз спрашивал он о нем, но так толком ничего и не понял, где он, чем занимается. Только раз, Сусанна сказала, глядя ему прямо в глаза, что в ту ночь она потеряла и мужа и сына.
...Да и что могла сказать Сусанна мужу своему? Что в один из холодных январских дней 1920 года приехал вечером к ней Гурген, вместе с двумя бородачами, вдвое старше его по возрасту, которых, как огня, он боялся. Что ели они в этом доме и пили, похотливо глядя на нее, и улыбались недобро. А ночью, когда Гурген спал как убитый, вдребезги пьяный, зашли они к ней, на ее половину, где она спала с девочками. И сказал старший из них, что если откажет она, изнасилуют дочь ее Айкануш, и замолкла тогда Сусанна. Все испытала в эту ночь Сусанна, о чем и не догадывалась, что такое возможно, за долгую жизнь с Левоном...
Холодным ветром повеяло на Левона от этих слов, пробрало его всего и, больше не мог он согреться, даже прикрываясь тяжелыми одеялами. Вот и сейчас он лежал, и дрожь пробирала его, хотя жарко было натоплено в доме.
В доме он был один, жена с дочерьми еще с вечера уехали в гости в соседнее селение, к своей сестре, и собирались остаться там на ночь. Когда залаял дворовый пес, а затем заскулил от боли, словно пинком отброшенный в сторону, Левон только приподнялся с постели и выпученными от страха глазами уставился на дверь. Нижняя челюсть его безостановочно дрожала. Скрипнула входная дверь, тяжелые шаги прошли через зал, и подошли к его комнате. Когда в проеме двери Левон увидел темный силуэт мужчины с винтовкой в правой руке, и хотя дуло ее смотрело не на него, а вниз, Левон перестал дрожать, ожидание его закончилось. Смерть пришла за ним!...
...
Во второй раз в своей жизни смотрел Левон в глаза смерти, но на этот раз не мог больше шевельнуться. Первый раз это случилось лет пять назад, весной 1919 года, когда он, будучи уверенный, что все о нем забыли в этой неразберихе, что было в стране, перебрался через границу в надежде повидаться с семьей. Еще в Персии, где он провел почти восемь лет, изредка, как вор, тайно приезжая в дом, он слышал о смерти всех, кто участвовал вместе с ним в том злополучном набеге, будь он трижды проклят. И смерть их, была не только нелепой, но и странной. Да и как не удивиться, если друг его детства Самвел, высокий молодой человек, ростом почти в два метра, тонет в речушке, где самое глубокое место ему едва доходила по грудь. Или, Вазген, внезапно упавший в колодец и переломавший себе хребет. Но больше всего поразила его смерть двоюродного брата Карапета Саркисяна, веселого, жизнерадостного юноши, влюбленного в жизнь, вино и женщин. Карапета нашли в сарае, мертвым, с простреленной головой и выпученными от страха глазами. Большой палец его разутой правой ноги торчал надетым на курок, валявшейся рядом с телом охотничьей винтовки, с восьмью насечками, в память об убитых им волков. Следователи признали это самоубийством, хотя верилось в это с трудом. Глаза его так и не закрылись и, чтобы не хоронить его в таком виде, их просто зашили. Но когда, перед тем, как заколотить крышку гроба и опустить тело в могилу, к нему в последний раз подошли проститься родные, левое веко его не выдержав напряжения, внезапно дернулось, и криво разорвавшись, уставилось прямо выпученным глазом в лицо его супруги Карины, тут же потерявшей сознание. Зрелище было столь ужасное, что родственники его быстро заколотили крышку и торопливо, не соблюдая никаких правил и традиций, опустили гроб в могилу. Монах, забыв про заупокойную молитву, в страхе крестился раз за разом, дрожа всем телом, - "Господи, прости и спаси".
