фильм, и как иронично и остробольно (он сам когда-то придумал это слово), что он называется «Медузы». Внутри все тверже каменели резкие, безжалостные слова Алисы: «В итоге ты рухнешь, и это произойдет в худший из возможных моментов». Вдруг в отдалении послышалось тихое шебуршание, затем раздался стук.
Алиса вскрикнула в сердцах, вышла из туалета и помчалась в спальню. Он знала, что за дверью — Мика, что он смотрит в окна и проникает в щели, что каждый его стук сродни черному, злому, ржавому гвоздю, вбитому в крышку гроба их вечера вдвоем, который и без того уже превратился в кровь, огонь и столпы боли [78]. Стук становился настойчивее, и Йонатан наконец не выдержал и подошел к двери. Мика, стоявший там во весь свой огромный рост, изнуренно опираясь о стену, сказал:
— Привет, Йонатан, я умираю от усталости.
Йонатану хотелось закричать: «Нет, ты в этом вечере лишний!», но Мика уже вошел, кинулся на красный диван в гостиной и, жестикулируя, категоричным тоном произнес:
— Завтра с утра я в суде, заканчиваю последние дела в иске против этого гада, а потом еду за границу. Чтобы успокоиться. Мне нужно набраться сил, — выпалил он и прищурился. — Думаешь, Гейбл сдастся? Ни за что. Уж поверь, мне понадобится много сил для борьбы с этим сатаной. Будет битва. Помнишь, как сражался тот врач из больницы «Шиба», Якубович, с несчастной Хани Мартин из Рамат-ѓа-Шарона, у которой был рак? Он вел себя с ней как самый настоящий Менгеле. Вся страна болела за бедняжку, и что — это ей помогло? Нисколько. Ты же знаешь, это ей просто ничем не помогло. Она умерла, а этот проклятый нацик стал заведующим отделения, получил приглашения читать лекции по всему миру, понаписал книжек и перевел их на десять языков. Будь уверен, с тех пор злодейства и хитроумие врачей только продвинулись, так что я достаточно подкован, чтобы действовать, и знаю, что предстоит тяжелая битва.
Он сбросил ботинки, из которых поднялось облако вони, заполнившее маленькую гостиную, рассеянно расчесал пальцами волосы, безнадежно вздохнул, положил голову на подлокотник, одновременно опуская правое плечо, словно позволяя бурлящей волне стечь с него и уплыть дальше, и процедил:
— Йонатан, посмотри мне в глаза, ты знаешь, что у тебя был брат, нежный цветок, которого звали Идо. Кто-то его сорвал. Пойми. Он не сам по себе пропал. — На секунду прервавшись, он втянул воздух и продолжил: — И у этого кого-то есть имя. Это имя — Гейбл. Ты вообще знаешь? Помнишь? Или тебя интересует только блестящая карьера свадебного фотографа? — Он сменил тон, добавив изрядную долю презрения: — Перед вами Йонатан Лехави, ведущий ассистент фотографа в среде религиозных сионистов Иерусалима. Аплодисменты!
Йонатан знал, что Мика болен, именно болен, тем не менее сказанное им требовало ответа — как бы то ни было, брат еще владеет собой. Но Йонатан все-таки промолчал, и Мика буркнул:
— Не знаю, как ты, братан, но я должен отдохнуть. Поймать релакс на каком-нибудь острове.
Йонатан увидел, что брат засыпает. Подойдя к нему, взглянул на него с волнением, словно ни разу до сих пор не видел брата спящим. Он так надеялся, что Мика женится, прекратит бродить один и вести беспорядочную жизнь, обретет опору под ногами. Но жены все еще не было. Порядочность не позволяла Мике продлевать мимолетные связи — в таких отношениях ему не приходилось скрывать свой недуг от девушек, с которыми он без труда заводил интрижки, потому что их привлекали его красота и доброта. «Какая девушка захочет человека, который не служил», — холодным, уязвленным голосом осадил Мика Йонатана, когда тот через несколько недель после собственной свадьбы посмел осторожно спросить у него, как насчет девушки.
Действительно, Мика каждый Пурим наряжался солдатом и нередко оставался в форме до самого Песаха. Однажды на входе в центральную автобусную станцию в Иерусалиме военная полиция потребовала у него документы, а он ответил, что это шутка, на что оба солдата, испепеляя его возмущенными взглядами, заявили, чтобы это было в последний раз, потому что носить форму, не служа в армии, — преступление. У него еще имелась огромная коллекция шевронов большинства войск, которые и Йонатан ему по одному таскал из армии, и сам он умудрялся добыть. Он знакомился со стариками, зная, что у них сохранились редкие шевроны еще с времен Войны за независимость [79], ходил к ним в гости и слушал их бесконечные рассказы, терпеливо выжидал, когда получит шеврон. Однажды о нем и о его редкой коллекции готовили статью в местной газете Беэрота: пришла женщина на седьмом десятке, бывшая учительница гражданственности, решившая, выйдя на пенсию, воплотить свою мечту о журналистике. Он рассказал ей о своей огромной коллекции шевронов, опустив, впрочем, тот «маловажный» факт, что сам в армии не служил. Но вся эта коллекция была жалким подобием утешения, и Йонатан знал, что Мика и сам отдает себе в этом отчет.
Йонатан никогда не спрашивал Мику, что чувствует его сердце, когда жизнь вдруг выливается в пугающий поток, словно вышедшая из берегов речка Хацацон, грохочет сквозь исполинские проломы в камне и оттуда — в Мертвое море. Никогда не просил, чтобы Мика объяснил, какого цвета река, какая мелодия сопровождает движение руки, тратящей десятки тысяч шекелей за неделю из желания помочь нуждающимся. Он не интересовался, что за усталость видна в глазах брата, как ему удается бодрствовать десятки часов, и есть ли у него вопросы о вере, и где Бог во всем его безумии, и близко ли его состояние к «Боже мой! Боже мой! для чего Ты оставил меня?» [80], или каждый раз, когда его сердце разбивается, это приближает его к Богу. И почему именно он, Мика Лехави, — другой, иной и, честно, без обиняков, говоря — неполноценный? В каждом неполноценном, подумалось ему, вечно скрывается «неполный», целая недозревшая система, которая, видимо, никогда не дозреет.
Йонатану в самом деле хотелось спросить его, подключить к его сердцу крошечный невидимый монитор и прислушаться. Только и всего — прислушаться. Но, боясь Микиной реакции, он сдерживался. А теперь Мика в своей влажной мятой одежде распластался по красному дивану, и выталкиваемый его носом воздух сотрясает гостиную ритмичным храпом. Ритм этот не менялся у него с незапамятных времен: первый храп — резкий, уверенный в своей задаче, словно выпускник школы офицеров,
