железную дверь и сесть играть в глупые компьютерные игры, чтобы убить время, переждать, пока не минует опасность. Он хотел быть уверенным, что сюда никто не может проникнуть, никакая торпеда не пробьет эту защиту, никакой шум не просочится.
«Женщина понимает гостей лучше мужчины» [74], — сказано в трактате «Брахот», и в точном соответствии написанному Алиса сейчас негодует против незваного гостя и угрозы гнездышку. «Слушайте ее, слушайте», — грохотал реб Ицхак на уроках по семейной жизни в ешиве, на которые допускались только отслужившие в армии. На эти уроки стекались студенты изо всех ешив в округе, даже из Иерусалима по пятницам прибывала машина, набитая ими, — всем хотелось узнать то, о чем ни в одной другой ешиве не были готовы говорить открыто. Сейчас, прислушиваясь к затерянному где-то внутри голосу реб Ицхака, Йонатан пытался найти источник той свободы, что вдруг распространилась в нем и провозглашала громким реб-ицхаковским голосом: «Женщина знает, что в ее мужчине свое, а что — гость, что постоянно, а что временно. Ее не обманешь. Женщина понимает, в этом ее сила. Этому нас учат мудрецы, а Рамхаль добавляет и поясняет. Следует к ним прислушаться. Глубокое понимание этого женского знания — корень к построению семьи».
На экран его телефона втиснулись еще пять сообщений от Мики: «Позвони мне», — настойчиво повторяли они, и с каждым разом шлейф из восклицательных знаков в конце фразы увеличивался.
Алиса вдруг встрепенулась и пронзила Йонатана тяжелой правдой:
— Спрашиваешь, кто о нем позаботится? Знаешь, кто позаботится? Тот, кто его породил, да, — в ее надтреснутом голосе слышались с трудом сдерживаемые слезы. — Пора твоим родителям взять себя в руки. Да, Идо умер! — возмущалась она, высвобождая волосы из сиреневой резинки и встряхивая ими, словно после долгого заплыва в бурной воде. Она вдруг показалась ему незнакомой. — Да, это несправедливая доля, что один их сын умер от рака, а второй страдает от таких приступов, но такая уж доля им досталась, так что пусть твой отец перестанет зарываться в свои толстые линзы, а мать пусть оставит бредовый храм Идо, который она устроила в гостиной. Пора им открыть окна и вспомнить, что у них есть еще дети в этом мире — старшую зовут Ноа, среднего Йонатан, а младшего Мика. Иногда мне хочется подойти к ним и громко сказать: Эммануэль и Анат, выходите — или прошептать каждому из них на ухо: Эммануэль и Анат, вокруг вас целый мир, и все ваши упражнения для глаз, и все ваши бормотания псалмов не помогают вам его увидеть.
Когда Алиса заговорила о родителях, Йонатан сжался, закрылся, ушел в себя. Он знал, что она права, но в ее тоне не было сочувствия. Каким бы критическим ни было отношение к ним (у него самого хватало критики по поводу путей, которыми они его покидали) — есть вещи, о которых не говорят просто потому, что они не могут не прозвучать чудовищно.
Увидев, как он сжался, Алиса поняла, что перегнула палку, что надо замолчать. Однако она была уверена, что борется за то зернышко, которое он посадил в ней почти четыре месяца назад, которое теперь росло, принимало форму, развивалось… Но быть может, там растет и страшное семя раздора. Безумие внутри и безумие снаружи, насколько любовь тут в силах помочь?
Она знала, что борется за свою жизнь. Знала, что и сама уже близка к тому, чтобы выпрыгнуть из высокого окна: стремительное падение с потрясающим видом на Эйн-Карем, и она разобьется обо все «негодное», то притягивающее, то отталкивающее ее в таком темпе, что уже невыносимо стерпеть. Ведь Мика — только несчастная жертва маневров, отвлекающих от ее собственных душевных изъянов. Алисе хватало духу признаться самой себе: она завидует свободе Мики — он может открыто безумствовать, но только бы Йонатан не догадался об этих ее мыслях. Когда ты поймешь, безмолвно обратилась она к нему, рано или поздно придется сделать выбор: или Мика, или мы и наше как бы управляемое, якобы прирученное безумие. Она положила руку на свой пока еще крошечный живот и сказала прерывистым голосом:
— Ради него, не дай нам все потерять.
Телефон, лежащий на столе в гостиной, непрерывно звонил — Мика словно приклеился к нему, и Йонатану казалось или хотелось, чтобы так было: Алису несколько обескуражил собственный напор, она поняла, что надо притормозить. Йонатан произнес:
— Алиса, я тебя понимаю, — а про себя подумал: «Но почему она не понимает меня? Почему она со мной так резка, при этом оправдывая свою прямоту заботой обо мне? Как сложно жить с самой близкой тебе душой…»
Алисе хотелось сказать ему: хорошо, муж мой, поступай как знаешь, главное, чтобы мы оставались близки, — но теперь уже не могла это произнести, любое подобное высказывание прозвучало бы неубедительно, будто брошенное просто так. Поэтому она попыталась вымолвить: Йонуш, я правда в тебя верю, — но ее голос развалился на бесчисленное множество крохотных рассыпавшихся шариков, и в итоге она произнесла как можно мягче:
— Йонатан, я принимаю то, что ты говоришь, просто хочу напомнить своему мужу, чтобы позаботился немного и о себе, потому что я его люблю. — Затем опустила ласковый взгляд на свой живот и спросила угодливо: — Хочешь потрогать малыша? По-моему, уже чувствуется его нос. Вот тут, — и вдруг рассмеялась.
Она взяла безвольно опущенную руку Йонатана и медленно провела ею по своему упругому, натянутому животу, словно пытаясь загладить глубокую трещину, появившуюся между ними.
— Вот, представь себе. Это его нос, вот он торчит.
— Значит, у него еврейский нос, — улыбнулся Йонатан растерянно, потому что не ощутил ничего торчащего.
Алиса засмеялась, и он понял, что соскучился по ее непринужденному смеху, заразительному и свободному. Может быть, Мика забрал с собой и ее смех, подумалось ему. Может, и в ней он наполняет тьмой самые сокровенные места, сковывая ее смех, не давая ему прорваться.
Йонатан ощутил жажду и спросил, не хочет ли она выпить чего-нибудь перед тем, как они сядут смотреть фильм. Алиса попросила цветочного чаю, но, взявшись наполнять водой электрический чайник, он услышал, как она говорит: «Ой, что-то мне нехорошо» — и бежит в туалет. Через минуту он прижался к закрытой двери и испуганно спросил:
— Алиса, все в порядке?
После паузы, показавшейся ему нестерпимо
