уволокли. Порубили электрический кабель на куски. Потом шифер сняли, линолеум, плитку пооббивали, выворотили кирпичи, изгородь разобрали. Даже гравий собрали. Сейчас там руины, как после войны. Да что это мы всё о грустном? – спохватилась тетка. Она взяла в руки альбом и загадочно произнесла: – Погодьте! Это еще не всё. У меня еще кое что есть. Закачаетесь. Вот.
Клавдия показала две черно-белые фотографии, на которых была запечатлена женщина редкой красоты. Алексей и Елена с восхищением взирали на чудо, сотворенное неведомым мастером без всякого фотошопа.
– Это же сама женственность, та самая, о которой наши серебряные поэты писали. Блок и другие… – произнес Алексей. – Я знаю, кто это снимал. Нина Лин. Теть Клав, откуда у тебя эти фотографии? Кто на них? Они ж берут душу, как «Неизвестная» Крамского!
– «Неизвестная» известна, – сказала Лена. – Ее образ навеян грузинской княжной Варварой Туркестановой, точнее Туркестанишвили, фрейлиной вдовствующей императрицы Марии Федоровны и фаворитки императора Александра Первого. А позировала при написании картины дочь художника – Софья.
Тетка махнула рукой на уточнения племянницы и довольно рассмеялась:
– Кто? Кто? Если б кто чужой, стала бы я показывать? Я это, а не какая-то там грузинская княжна!
– Собственной персоной, – с гордостью добавил Николай.
– Верно сказал, Алеша: Нина. Фамилию я забыла, на китайскую смахивала. Ли говоришь? Да, Ли, Нина Ли. Она не китайка была. Русская, хотя с акцентом говорила. А к нам на трикотажку с американской делегацией ученых приехала, после Академгородка к нам чего-то занесло. Тогда много болтали о какой-то оттепели. Не знаю, что это такое – нас она так и не согрела. Наоборот, зимы стояли трескучие. О Нине сказали, что она фотохудожница. У нее фотоаппарат был, какого ни у кого не встречала, черный и всякое разное к нему! Она как увидела меня на доске почета в образе передовика трикотажного производства, тут же попросила нашего директора, Александра Карловича Михайлова, сфоткать меня, чтоб ей было что показать американским трудящимся. Для съемки подарила мне эту черную кофточку, что на фото, простенькая, но материя добрая, она у меня с тех пор, как память, в сундуке лежит, и кружевной воротник – видите – из жемчуга, и серьги жемчужные. Я как нарядилась тогда, все ахнули. Михайлов так побледнел даже. Потом жемчуга у меня взяли, сказали – на экспертизу, и так с экспертизы и не вернули.
– Карточки Нина тут печатала? – спросил Алексей.
– Нет, они уехали в тот же день. Потом прислала мне из Америки. Пакет передали с письмом. Запечатанный. Написала, что высылает двенадцать фотографий, но в пакете только две оказалось. Забыла вложить, наверное.
– Нина Лин – знаменитая фотохудожница, – сказал Алексей. – Ее в том веке во всем мире знали. Особенно в сороковых-шестидесятых годах. У меня есть фотоальбом с ее работами. Покажу обязательно. Тетя Клав, ты даже не представляешь, как тебе повезло!
– Да не только мне. И ей повезло снять меня. Где еще такую найдешь? Я думаю, она не пожалела, что поехала через Атлантический океан в центр Сибири и встретила меня.
– Тетя! – развела руками Елена. – Браво!
– Это шедевр! – продолжал искренне восхищаться Алексей. – Тетя Клава, ты просто супер, модель экстра-класса! Сегодня не сходила бы с обложек глянцевых журналов…
– Сегодня я собираю мусор возле забора, – засмеялась Клавдия. – А хотите, я расскажу вам о моей звездной карьере, карьере швеи? Всё равно делать нечего. Стаканы давайте, еще чайку попьем. Коль, освежи.
Тетка стала нарезать яблочный пирог. Алексей шепнул на ухо Елене:
– Удивительно, как ты похожа на нее, удивительно! Я покорен. Через это фото покорен тобой!
«Нет, он не Амедео, – решила Лена. – Моди не променял бы бюст Нефертити на портрет работы Нины Лин». Ей стало невыразимо грустно от того, что она хотела походить и на женщину с портрета Модильяни, и на египетскую царицу, и на красавицу с этого фото. Девушка понимала, что при ее красоте и природной элегантности надо было для этого всего ничего: толику женственности. Но где взять ее, эту толику женственности, когда ее не осталось в природе? Где она? Кругом всё на показ и всё на продажу. Разве можно продать и тем более купить женственность?
Клавдия тем временем рассказывала о своей карьере. Как началась она у нее со швеи, швеей и закончилась. Две пятилетки в рамочке на заводской Доске почета висела, один раз на какой-то Съезд съездила, конфет и две банки кофе привезла. А когда провожали на пенсию, директор Михайлов Александр Карлович расцеловал ее и громко произнес: «Ты наша главная швея России!»
– Не знаю, – утерла фартуком слезу Клавдия, – где он взял это звание и где его присваивают. В трудовую глянула, нет, там одна лишь швея без всяких добавок значится…
Утром Клавдия предложила Елене и Алексею пойти погулять, а еще лучше собрать грибы.
– Чего толочься тут? Ступайте на воздух! Направо от Центральной улицы будет «негритянский квартал». Там низинка и болотисто, в основном рабочие и служащие живут с детьми и внуками, а налево «белый квартал», там повыше и посуше, коттеджи заводского и городского начальства, собаки и теннисные корты. Так вы пройдете наскрозь между этими двумя кварталами, выйдете за общество, а дальше вдоль реки в лесок свернете, там полно всяких грибов, и белых и красных.
– Как в гражданскую! – пошутил Николай. – И вы их – хрясь! Хрясь!
– Я обедом займусь, а ты, Николай, чем шутить, за тортом в город лучше отправляйся – должок за тобой! И винца некрепкого купи, надо же как-то отметить приезд племянницы.
Вышли к реке. Полюбовались видом. Как водится, один берег был крутой, а другой пологий. Крутой берег напоминал тушу кита, поросшую лесом, в котором виднелись крыши домов. Огибая берег, по темной воде скользил катер, за ним острым углом расходились волны – и казалось, что кит вот-вот шевельнется, опрокинет катер и поплывет прочь, а за ним сразу откроется безбрежный водный простор и сразу станет еще светлее и еще легче жить.
В воздухе чувствовалось приближение осени. Но непонятно откуда, из июля, наверное, прилетел тяжелый, желтый с черным, шмель. Он опустился на травинку, и та согнулась, как под золотой каплей меда.
Прошли мимо заводи, поросшей кувшинками.
– Пуантилизм возник вовсе не из выводов научного цветоведения о разложении сложных тонов на чистые цвета, – сказал Елена. – Так уверяли критики Синьяка и Сёра. Он возник из созерцания вот таких разноцветных круглых листочков кувшинок в стоячей зеленой воде.
– Ты права, еще добавь к ним разноцветные листья, – сказал
