разсказываетъ, какъ онъ въ своемъ дѣтствѣ влюбился въ разбитую статую и бѣгалъ по ночамъ въ садъ цѣловать ея холодныя губы. Не знаю, съ какими чувствами онъ это дѣлалъ… Но меня, взрослаго, сильнаго, прошедшаго огонь и воду, мужчину одолѣвало желаніе — склониться къ ногамъ этой мраморной полубогини, припасть губами къ ея прекрасной дѣвственной рукѣ и согрѣть ея ледяной холодъ тихими умиленными слезами.
Н-ну… это, конечно, крайне дико… только я такъ и сдѣлалъ. Мнѣ были очень хорошо; право, ни одно изъ моихъ, — каюсь, весьма многочисленныхъ, — дѣйствительныхъ увлеченій не давало мнѣ большаго наслажденія, чѣмъ нѣсколько часовъ, проведенныхъ мною въ благоговѣйномъ восторгѣ y ногъ моей стыдливой, безмолвной возлюбленной. Я чувствовалъ себя, какъ, вѣроятно., тѣ идеалисты-рыцари, что весь свой вѣкъ носили въ головѣ образъ дамы сердца, воображенный въ разрѣзъ съ грубою правдою жизни… Какъ Донъ-Кихотъ, влюбленный въ свой самообманъ, умѣвшій создать изъ невѣжественной коровницы — красавицу изъ красавицъ, несравненную Дульцинею Тобозскую.
Мраморъ холодилъ мнѣ лицо, но мнѣ чудилось, что этотъ холодъ уменьшается, что рука дѣвушки дѣлается мягче и нѣжнѣе, что это уже не камень, но тѣло, медленно наполняемое возвращающейся къ нему жизнью… Я зналъ, что этого быть не можетъ, но — ахъ, если бы такъ было въ эту минуту!
Я поднялъ взоръ на лицо статуи и вскочилъ на ноги, не вѣря своимъ глазамъ. Ея рѣсницы трепетали; губы вздрагивали въ неясной улыбкѣ, а по цѣломудренно бѣлому лицу все гуще и гуще разливался румянецъ радостнаго смущенія… Я видѣлъ, что еще мгновеніе, и она проснется… Я думалъ, что схожу съ ума, и стоялъ предъ зрѣлищемъ этого чуда, какъ загипнотизированный… Да, разумѣется, такъ оно и было.
Но она не проснулась. A меня вѣжливо взялъ за плечо неслышно подошедшій кладбищенскій сторожъ:
— Eccelenza! Какъ эти вы попали сюда въ такую раннюю пору?
И въ отвѣтъ на мой безсмысленный взглядъ, продолжалъ:
— Я, уже три раза окликалъ васъ, да вы не слышите: очень ужъ засмотрѣлись.
Я оглянулся… на дворѣ былъ бѣлый день. Я провелъ въ Стальено цѣлую ночь и, къ своемъ, влюбленномъ забытьи не замѣтилъ разсвѣта… Не понялъ даже зари, когда она заиграла на лицѣ мраморной красавицы… Теперь розовыя краски уже сбѣжали съ камня, и моя возлюбленная спала безпробуднымъ сномъ, сіяя ровными бѣлыми тонами своихъ ослѣпительно сверкающихъ одеждъ. Всплывшее надъ горами солнце разрушило очарованіе зари…
Зачѣмъ ты снова явилась мнѣ въ эту ночь — тяжкую и долгую, какъ дорога въ адъ, когда, спотыкаясь подъ ношей воспоминаній, бредетъ по ней обреченная мукамъ душа? Чѣмъ дальше ведетъ ее грозный путь, тѣмъ мельче становятся образы оставшейся позади жизни, тѣмъ глуше и тише ея незабвенные отзвуки. A дьяволы вѣчнаго отчаянія, ждущіе добычу, все ростуть и ростутъ впереди — и выростаютъ, какъ столѣтніе дубы, и язвительный хохотъ ихъ переходитъ въ раскаты грома.
Да! я былъ близокъ къ мысли, что громъ — хохотъ дьявола въ эту ночь, когда тучи черною медвѣжьей шкурою лежали надъ Римомъ, ливень хлесталъ Палатинъ и Капитолій, a Тибръ вздувался въ оковахъ набережной, пытаясь, какъ узникъ, вырваться на свободу и затопить Трастевере мутной волной.
Щели въ ставняхъ вспыхивали голубыми огнями непрерывно струившихся молній. Я жмурилъ глаза. Я кутался въ одѣяло. Я пряталъ голову подъ подушки. Ничто не помогало: кто чувствуетъ грозу, тому не надо видѣть молніи, не надо слышать грома, чтобы страдать отъ нея.
Гроза затихла, но не прошла. Она висѣла въ воздухѣ, какъ отдыхающая орлица. Ея дыханіе отравило ночь — ночь, чернѣе Мамертенскаго подземелья и столько же полную призраковъ. О, тоска тьмы, напитанной электричествомъ! Ты хуже кошмара: ты смѣлѣе его. Кошмаръ, какъ воръ, подкрадывается къ сонному. Ты же — огромное привидѣніе въ траурной мантіи — дерзко садишься на грудь человѣка въ твердой памяти, со свободною волей и, положивъ на его горло тяжелыя лапы, любуешься, когда онъ задыхаясь, бьется въ своей постели, точно рыба на пескѣ.
Въ такую то минуту — о, Зоэ! — ты пролетѣла предо мною… во снѣ или на яву?
Яркій лучъ несъ тебя сквозь мракъ, ничего не озаряя въ немъ, кромѣ тебя. Ты сверкнула, подобно осеннему метеору, и полоса свѣта, какъ на небѣ послѣ метеора, долго лежала предъ моими глазами твоимъ слѣдомъ, медленно выцвѣтая.
Ахъ! и сейчасъ я вижу тебя въ этомъ лучѣ: бѣлую и прозрачную, точно фарфоръ, окутанную въ голубой шелкъ, съ вѣнкомъ серебряныхъ колосьевъ на золотистомъ пеплѣ волосъ, разсыпанныхъ по полудѣтскимъ плечамъ. Вижу тебя такою, какъ очаровала ты впервые мое воображеніе! ты — женщина сѣвера, съ стальными глазами! ты, дитя вѣчнаго горя и минутныхъ торжествъ!
Бѣломраморный залъ сіялъ огнями. Ты пѣла. Тысячи глазъ впивались въ тебя. На красномъ сукнѣ эстрады ты казалась свѣтлымъ ангеломъ, слетѣвшимъ изъ рая въ адскій огонь, чтобы освѣжить каплею влаги запекшіяся уста грѣшника. Я не помню звуковъ, пѣтыхъ тобою. Что въ нихъ? Ты сама была живою симфоніей молодой и богатой жизни, ты, какъ пташка, свободно и счастливо летѣла на крыльяхъ торжественной гармоніи, слагавшейся десятками инструментовъ, послушныхъ жезлу сѣдого капельмейстера.
И, когда я снова увидѣлъ тебя такою, долго потомъ сидѣлъ впотьмахъ на своей одинокой кровати, полный воспоминаній и волненій. Зачѣмъ ты явилась мнѣ сейчасъ? Зачѣмъ являешься вообще? Кто былъ я тебѣ, кто была ты мнѣ, что теперь твое загробное дыханіе вѣетъ въ мою жизнь, и никогда струны моей души не звучатъ звонче и грустнѣе, чѣмъ — если коснется ихъ твоя мертвая рука?
Мы рѣдко видались, когда ты была жива. Мы не были друзьями. Больше: мы не любили другъ друга. Правда: я любовался тобой, — но вчужѣ, какъ любуются картиной, проникнутой духомъ могучей художественной силы.
Она дышала въ тебѣ на встрѣчу каждому и тянула къ себѣ людей, какъ магнитъ — желѣзо. Казалось, богатство твоей души тяготило тебя самые. Демонъ, служащій чародѣю, если нѣтъ ему работы, начинаетъ мучить самого чародѣя. Талантъ — тотъ же демонъ. Тебя волновала смутная жажда дѣятельности — могучей и великолѣпной. A я думалъ:
— Эта дѣвушка — не знаю, чѣмъ будетъ, но способна быть всѣмъ, чѣмъ захочетъ. Но, на свое горе, она сама не знаетъ, чѣмъ ей быть… и, быть можетъ никогда не узнаетъ.
Ты знала, что я такъ думаю, и не любила меня именно за это. Я гордился твоею нелюбовью; она выдѣляла меня изъ толпы поклонявшихся тебѣ друзей — рабовъ, которыхъ ты и любила, и презирала.
Такова уже судьба человѣка; не уважать тѣхъ, кто любитъ насъ слишкомъ наивно,
