Что я помню сейчас? Окраину Москвы, зимние сумерки, редкие фонари. И удивительно крупные, сверкающие в темном воздухе снежинки. Совсем театральный снег!
Ее лицо, освещенное этим снегом, кажется неземным, нереальным. Кажется, вот сейчас оно пропадет, растает в этом вечернем белом кружеве, уйдет в темноту, и я останусь один, совсем один, и тоже постепенно превращусь в этот снег, эту ночь, этот мир, страдающий от своей непознанной глубины, переполненный чем-то печальным, прекрасным, зовущим, чему нет названия и что вызывает в душе тоску по человеческой близости и нежности.
Лилька едет домой, в Долгопрудный. Меня она не берет в провожатые, я остаюсь. Налетает заиндевевшая электричка, лязгают обмороженные двери. Вихрь снега и ветра - целая метель! - уносится за красным исчезающим огоньком. И никого в мире. Только редкие фонари и удивительно крупные, сверкающие в темном воздухе снежинки.
Вся жизнь - вокзал расставаний и встреч... До свидания!.. Здравствуй!..
Встречаемся на Белорусском вокзале, на летнем пыльном перроне. В китайских кедах и брезентовых, выгоревших на солнце штормовках, с горбатыми армейскими рюкзаками, пропахшими горьковатым дымом.
В субботу укороченный рабочий день. С субботы на воскресенье мы ходим в походы. Нас, может быть, восемь или десять, где я самый младший, попавший благодаря Лильке в эту компанию.
Ночное высокое небо. Костер, отодвинувший тьму и сблизивший наши лица. Гитара. Седой разведенный спирт. Я обнимаю Лильку, кладу ей голову на плечо, перебираю Лилькины пальцы...
- Спой "Радугу", - просит Лилька.
Потом, на рассвете, она выгоняет меня из палатки за то, что я не даю ей спать. И снова я один, над мертвым пеплом костра, в уже посветлевшем лесу, где просыпается солнце.
Я всегда провожающий. Мой вокзал - это всегда невозможность уехать, вырваться из круговерти буден, уподобиться птице. Мое призвание провожать. Затеряться в толпе среди лиц, чемоданов, узлов, детей, в запахе человеческой жизни, пока наконец не выплеснет толпа к зеленому неподвижному туловищу поезда, в котором для меня нет места.
И над всем этим, суетливым, спешащим, бестолковым - часы. Круглые часы на голом бетонном столбе.
Вот стрелка перешла черту времени. Поезд ушел. Опустел перрон. Ветер несет искалеченные пачки от сигарет, съежившиеся обертки от мороженого, всю эту уже не нужную сумятицу прощаний.
Стрелка перешла черту времени...
Я еду в метро с футбольного матча. "Белорусская..." - объявляет машинист. Все медленнее бежит навстречу залитая светом станция в живых ручейках спешащих людей, бурлящих водоворотах переходов. И крупно - две чинные старушки. Со спины - совсем девочки, тонкие, угловатые, выпадающие из общего движения.
И вдруг откуда-то оттуда, из-за старушек, все ближе и ближе неуловимо знакомый каштановый завиток, этот безумно гордый и жеманный завиток волос.
"Осторожно!" - говорит машинист. И я кладу руку на черное резиновое ребро дрогнувшей двери...
В кино привыкаешь ко всему. К невероятным встречам, неожиданным поворотам, переплетениям всяких неправдоподобных событий. Что, собственно, и называется - кино.
В жизни привыкаешь к тому, что с тобой никогда не заговорит понравившаяся тебе девушка, не улыбнется кошелек на дороге, когда ты сидишь без денег, не окажется счастливым лотерейный билет, купленный в тайной надежде. В жизни привыкаешь к тому, что жизнь - это жизнь.
И все-таки...
Все-таки это была Лилька! Влетевшая в мой вагон с цветным клетчатым чемоданом на молнии.
Мы долго смотрим друг на друга. Мы стоим близко, очень близко. Как будто и не было этих разделивших нас лет. Как будто я еще и не был женат. Как будто я никогда не выпускал этой прохладной нежной руки.
"Ну что ты, как?.. А я улетаю завтра на юг, вот еду к подруге на "Аэропорт", от нее ближе. Самолет улетает рано... А ты все такой же... Ну, что я? В аспирантуре... Нет, не замужем, никто не берет... А как у тебя? Уже, наверное, дети?.."
И мы идем по вечерним улочкам. И я несу ее чемодан. И мы сидим на прощание у какого-то озерка, чудом возникшего тут. Разлучник - подъезд. Разлучница - дверь. Торопливые туфельки по лестничным ступенькам. И снова я один. И снова я провожающий. И снова мне двадцать...
Тогда, в двадцать лет, я последний раз видел Лильку. Я приехал к ней в наш заводской пионерлагерь, где Лилька работала вожатой. В лагерь "Огонек", где я и сам предыдущим летом был вожатым, а в это последнее наше лето снова решил поступать в институт.
Электричка до Клина, автобус, лесная дорога. И три бесконечно долгих счастливых дня, сотканных из солнца, ребячьих голосков, узкой речки, горячего речного песка. Можно дотронуться до Лилькиной руки. Можно долго смотреть, приподнявшись на локте, на детскую смешную панамку у нее на голове. Можно вспугнуть украдкой шоколадную бабочку темных очков и поцеловать закрытые глаза...
Я уезжал, а Лилька стояла на обочине, у автобусной остановки. Так она и осталась на этой лесной дороге, тонкая, трепетная, в коричневых шортах, белой блузке и алом пионерском галстуке...
Три чудесных дня, один из которых я прогулял. Меня хотели выгнать с работы, но обошлось "строгачом" и переводом на месяц в разнорабочие. А потом я все-таки поступил в институт. И совсем потерял Лильку.
Тогда-то я и был первый раз старым. Сидел на скамейке в скверике, смотрел на играющих детей. В кармане лежала трудовая книжка с записью об увольнении по собственному желанию. Грело уходящее солнце. Катилась мятая обертка от мороженого. И был я никому не нужен. И мне никто не был нужен. Вот так сидел бы себе на скамейке и смотрел на детей.
Двадцатилетний старик со своей беззащитной свободой...
Может, завтра с первой почтой постучится первый снег. Я узнаю этот почерк, этот пляшущий разбег. Снег приляжет у порога, поцарапает окно и поманит на дорогу, позабытую давно. Я по длинному перрону прогуляюсь взад-вперед, у последнего вагона мимо девушка пройдет. Я скажу ей: "Здравствуй, Лиля!" Постою немного с ней...
Снега не было. До снега было далеко. Так же, как и до Лильки, с которой мы не виделись целых два года. Вовсю зеленел голосистый июнь. И письмо написано было зелеными пляшущими буквами. Восемь листков зеленых убегающих строчек. Восемь давно пожелтевших и хрупких листков. Лилькино письмо накануне моей вдруг случившейся свадьбы.
Снега не было. Было это письмо, и Лилькин звонок накануне.
...Я вчера совершила самый гнусный, самый отвратительный поступок по отношению к тебе. Для меня с детства главное - чтобы была чиста совесть перед самой собой. До вчерашнего дня в отношениях к тебе я не испытывала никаких угрызений - вроде бы все как надо, - но вот вчера - этот звонок как я ненавижу себя за это! Словом, была у Веры. Знаю весь ваш разговор. И в какой-то момент так стало жаль и обидно за твою хорошую девушку (я ни капельки не сомневаюсь, что она - очень хорошая), обидно, что есть на свете что-то, что может перевернуть все, все ваши намечаемые июльские события. А если это так, то, значит, встреться мы случайно с тобой где-нибудь, и вечер для нее потом будет уже испорчен, а может, и не только вечер. Я-то ведь хорошо знаю, что от себя самого никуда не денешься!
И вот захотелось вдруг вмешаться, влезть со своим дурацким советом ну подождать хотя бы чуть-чуть. Ну не понимаю я, слышишь, как можно решаться на такой шаг, если у тебя не все гладко на душе. А не свинство ли это по отношению к ней?
Знаешь, совсем не могу писать - столько мыслей, что они совсем не влезают в строчки. Может, лучше бы поговорить с глазу на глаз, но я сейчас очень боюсь с тобой встретиться, мне будет стыдно смотреть тебе в глаза. Ведь что получается - собака на сене, - прошлась грязными ногами по свежевымытому полу, подсыпала соли в рану своим идиотским звонком - будь он трижды! - и снова удалилась. Но я не хотела этого, ну как тебе объяснить, что я не этого хотела!..
А ничего и не было в том звонке. Только "здравствуй" да "как живешь", да "чем занимаешься", да "очень жаль, что я не смогла встретиться со всеми на вечеринке"...
Ничего в нем не было, кроме короткой встречи и долгого расставания.
...И вот сегодня утром даже просыпаться не хотелось, так гадко было на душе. Зачем влезла, зачем? Ведь самое страшное, я уже убедилась на собственном примере, когда рождается человек-однолюб. Это очень здорово, когда у него все хорошо в жизни получается, если же нет, то это - самое страшное. Вот тот случай, когда летит к чертям основной принцип: самое главное - вовремя остановиться! А он, этот "однолюб", когда у него вдруг что-то не ладится, продолжает жить иллюзиями либо о том, что было, либо о том, что будет.
Да, я лично, как ни странно, вообще отрицаю любовь. Это просто голое самовнушение. В один даже не день, не час, а в миг создает себе человек какой-то неземной идеал и начинает нанизывать на него все самое лучшее и одновременно смотреть на все с макушки своего "идеала". Вот и получается тогда, что все вокруг не то, что все не те! Я говорю, наверно, прописные истины, но нельзя иногда обойтись и без них.
