Сделал для себя такое маленькое открытие и тихо порадовался ему. Даже улыбнулся: ай да племяннушка!..
Девчонка, а вот как проучила тебя, лысого. Вот тебе и Инка!
Утром подарил ей платок, такой, как и матери, японский, яркий, только еще повеселее - красные цветы, разбросанные по золотисто-оранжевому полю. Угодил старик в самую аж точку! Обрадовалась племянница, подпрыгнула молодой козочкой, показался ей дядин подарок даже символичным вспомнилась сразу вчерашняя оранжевая безрукавка на Викторе.
- Это будет память о вас, спасибо.
Накинула перед зеркалом платок на голову, потом опустила на шею, повела плечом туда и сюда, прокрутилась... Ягнич любовался ею: будто юная цыганка из какойнибудь Калькутты. Кураевская смуглая красота - откуда она тут только и берется? Из корней произрастает каких?
Глаза ясные, а когда засмеется, что бывает нечасто, то и смех у нее какой-то ясный, ничем не замутненный. Загар не благоприобретенный этим летом, а врожденный, абрикосовый, с нежным густым румянцем, ровно лежит он на щеках, на шее; движения плавные, не суетливые, и во всем девичье, самой ею еще, быть может, не осознанное достоинство, никого не унижающая горделивость. Принцесса, да и только! А в особенности этот взгляд, орионец еще вчера его заметил: глубокий, проницательный, тайком сочувствующий тебе.
- Спасибо, дядя Андрон,- еще раз поблагодарила Инка и передала так ей понравившийся платок матери: - Вам на сохранение, мама... Зимою буду повязываться...
А сейчас обойдется без платка, на работу торопится, побежала к калитке со свободно распущенными, вьющимися, смолистого отлива волосами; волнистые, они рябью морской играли на ярком солнце, рассыпаясь у девушки на плечах.
- Вот она, наша докторша-исцелительница,- с улыбкой сказала Ягничу сестра, когда они остались вдвоем заканчивать завтрак на веранде.- Эта всех вылечит, потому что душой добра. Вот убежала, торопится, чтоб, упаси бог, не уворовал кто-нибудь этот ее медпункт. Ах, молодость: обо всем думает, только не о себе... Не успела оглядеться после училища, как предсодательша уже вот впрягла ее вместо себя...
- Варвара, слыхал, часто хворает? - спросил брат.
- А бросит работу и вовсе захиреет. Потому-то и боится уходить. Хоть и трудно ей, однако из рук все еще не выпускает своего дела... Известно: только трудом на свете и держимся, на безделье человек усыхает. По себе вот сужу,- улыбнулась она,- чем больше хлопот, тем я здоровее.
От Ягнича не укрылось, что сестра после вчерашнего когда принимала гостей и на время будто расцвела, сегодня словно поблекла, приугасла. А еще хвалится, что здоровеет в хлопотах... Годы и на ной оставили свои отметины. Густо лучатся морщины у глаз, нет и в глазах былого огня...
Черными остались только брови, в косах туманятся нитки седины. Была красота да сплыла, как в песне поется. Хоть то хорошо, что не безвестно уплыла, а доченьке подарена...
- Счастлива ты, сестра, с такими детьми.
- Это правда. Для матери большего счастья не бывает.
- Найти бы теперь Инке пару достойную... Аль, может, уже нашла?
- Не заметил, как вспыхнула вчера, когда Василина сболтнула про учительского сынка? Это ж Инкина любовь.
Давняя, еще со школы. Первая, как говорится... Ох, боюсь я этой их любови! И чем только вскружил он ей голову! Без ума от него, от непутевого... Да ты ведь Виктора знаешь?
- Веремеенко?
- А чей же, один он у нас такой ветрогон. Не на трактор сел, как другие, а на скамью подсудимых... Наплакалась мать, до сих пор еще от стыда со двора не выходит...
А он, хоть и отбыл срок, в Кураевке не появляется, боится, знать, показываться на глаза землякам: где-то в районе застрял, с дружками в чанных, поди, денно и нощно околачивается. Одним словом, проходимец, а наша, я ж вижу, по нему прямо-таки умирает...
- В этом мы ей не судьи,- заметил брат,- Знаешь но себе: сердцу не прикажешь...
- Оно-то так. А только как подумаю, что такой никудышний человек зятем придет... за стол сядет... Ралве ж она ему ровня? Училище с отличием закончила, круглые пятерки, способности у нее ко всему... Медичка, да еще и стихи пишет, сама песню сложила!..
- Песню? Инка?
- Вот то-то и оно! Радио наше дважды уже передавало: слова Инны Ягнич, а музыка... да, наверное, и музыка ее! Некоторые говорят: кому они нужны, эти новые песни, если уже и старых не поют... Теперь ведь принято больше готовые слушать, с пластинок! Не понимают нынешние, что это за сладость собственным голосом живую песню петь... Чудное занятие, мол, для Кураевки песий слагать.
А по-моему, если девушке захотелось сложить, так пускай, кому это помешает? Бывает такое на душе, что песней только и выскажешь. Наша вон мама сколько песен знала - и для будней, и для праздников... О господи, что же это я тут с тобой рассиживаюсь, меня ведь там малышня ждет,вспомнила она про детсад.
- Хлопотная работа? - спросил Ягнич.
- Хлопотная, и очень, но все же легче, чем на комбайне. Вот там работа! Пока была помоложе, оно ничего, даже самолюбию льстило, когда слышала о себе: вон, мол, она, Ягничева, наравне с мужем встала к штурвалу... А потом, чувствую, эге! Это уже не для твоих лет, молодица... И хотя не жаловалась, Чередниченко сам заметил: за комбайнерство говорит, Ганна, хвала и слава тебе, но поскольку вырастила достойного сына - штурмана для степного корабля, воспитательские проявила способности, перевожу тебя отныне на детсад... Воспитывай этих комариков. Вот там и кручусь... Что ж, побегу. Ты уж извиняй, братик, сам будешь тут грушу сторожить...
- Посторожу,- глухо ответил орионец.
По как только сестра ушла со двора, начал и он куда-то собираться: принарядился, осмотрел себя перед зеркалом, коснулся ладонью щеточки усов.
Идет по Кураевке Ягпич. Малолюдна она в это время уборочной страды, лишь изредка с какого-нибудь двора выскочит на улицу ребенок. Когда-то дети здесь, как воробьи, в пыли вдоль улицы копошились, ныне куда реже встретишь чьего-нибудь карапуза, но как только встретится таковой, моряк не оставит его без внимания.
- Чей ты?
- Яковин.
- Какого же это Якова?
- Ну, того... Ягничевского.
И долго еще потом прикидывает орионец, из каких же это Ягничей будет этот малый Мурза Замурзаевич? Окажется, что никакой он тебе и не родич. И все-таки пожалеешь, что не приберег для него в кармане игрушки-гостинца, дети есть дети... Отнюдь не все взрослые вызывают у Ягнича приязненное к себе отношение. Бывает, такой пустой или криводушный, фальшивый вьется около тебя, встретится где-нибудь такая харя отвратительная, ползучая, что век бы ее не видел, но человек - рептилия мерзкая. А вот дети всегда хороши, всегда с ними отрадно, всюду они Ягничу милы - милы в своем ли, в чужом ли порту...
Забралось вон на вишню крохотное это существо, сквозь ветки постреливает оттуда украдкой в тебя шустрыми глазенками, другое носится вдоль улицы верхом на велосипеде... Глянешь на него - душа сама спрашивает: каким оно будет? Какой увидит свою Кураевку? Кого вспомнит в ней? Разрослась, настроила много новых домов, да все под шифером, под соломой лишь изредка кое-где попадаются...
А что там уж говорить про мазанки чабанские из самана,- молодые люди, наверное, и не знают, что оно такое - саман, как строились из него хаты, не слыхали, как, к примеру, прялка гудит или как просо в ступе толкут так что аж хата дрожит... А были ведь в Кураевко такие, у кого и хаты-то своей не было - слепит себе халупу из глины или полуземлянку соорудит вот и все хоромы...
Никто теперь не поверит, что в шалашах из камки, из морской травы, люди жили, а ведь Андропове детство именно в таких-то "палатах" ютилось... Оставили бы хоть для музея какую-нибудь подслеповатую мазанку, чтобы было с чем сравнивать все нь1неШнее. Дворец культуры отгрохали на шестьсот мест, универмаг сверкает витринами не хуже, чем в городе, да и сама Кураевка станет когда-нибудь городом, каким-нибудь приморским Кураевградом. Похоже на то...
Оказавшись в центре села, Ягнич прежде всего пошел к обелиску. Так делал всегда, когда приезжал в Кураевку.
Медленно - в который раз! - вчитывался в скорбный реестр тех, чьи имена вычеканены по камню золотом, в Диконавленко, Рябых да Черных, Чередниченко, Щадеико да Ягничей,- Ягничами заканчивался алфавитный список почти у самой земли. Огонь горит, шевелится язычком синего пламени газовый баллон под ним время от времени меняют. Много цветов вокруг, розы всевозможных оттенков, вот только сильно припорошены пылью; между цветами, между колючими кустами роз осот гонит, молочай разросся да лебеда. А ведь сельсовет через дорогу, молодой скучающей секретарше из окна хорошо виден этот чертополох, могла бы выйти да и выдергать сорняки...
Оказался Ягнич затем в самом конце села, на старом кладбище. Между осевшими, едва заметными в бурьяне безымянными холмиками разыскал могилки отца-матери, они огорожены штакетом, сам в прошлый приезд сделал ограду. Постоял в раздумьях Ягнич и тут. Отсюда открывалось море, хорошо видна была вдали его своевольная, манящая синева. Вот оно, безбрежное, полное сияющего простора... Ослепило, болью отозвалось в груди. Вот так, Ягпич: из бурьянов выглядываешь теперь свое море, из полынной суши в тоске всматриваешься в его голубые, вечно влекущие просторы... Хотя бы еще в один рейс! Хотя бы - в один... Не выходит. Только, видимо, и остался тебе один рейс - на эту кураевскую, подернутую полынной проседью могильную окраину. Выкопают тебе, Ягнич, вот здесь, среди полыни да чабреца, хату последнюю, ту, над которой разве лишь чья-то добрая душа тополек посадит...
