это он вовсе не считает чем-то особенным и всю жизнь был убежден, что так, наверно, умеют все.
— Да вы что?! — рассмеялась я. — Лично я даже из трех букв ни словечка наизнанку не выверну! [17] А вас нужно в Книгу Гиннесса заносить. Или показывать в каком-нибудь телешоу!
— Уошелет дубин-мокак?!
Перспектива быть показанным в телевизоре Профессора не обрадовала, а когда он волновался, его чудо-способность лишь обострялась. Впрочем, одно я поняла наверняка: чтобы произнести фразу наоборот, ему не нужно было сначала прописывать ее в голове, а потом читать. Дело было в звучании самих слов — в их музыкальном ритме, который мгновенно переворачивался сам. И дальше Профессору оставалось только превратить эти звуки в голос.
— Это как… решение задач в математике, — пояснил Профессор. — Решение вовсе не вспыхивает в голове в виде ясной, законченной формулы. Нет! Оно стекается с разных сторон, сливается во что-то смутное и лишь затем становится четче… Вот и здесь, наверно, так же.
— А давайте еще попробуем?! — воскликнул Коренёк, позабыв о домашке. Чудесная способность Профессора взбудоражила его не на шутку. — Ну, например… «Тигры Хансина»?
— Ыргит аниснах.
— «Радиогимнастика»?
— Акитсанмигоидар…
— «Сегодня на ужин курица»?
— Ацирук нижу ан яндовес!
— «Дружественные числа»?
— Алсич еынневтсежурд!
— «Я нарисовал броненосца в зоопарке»?
— Екрапооз в ацсоненорб лавосиран ай!
— Ютака Энацу?
— Уцанэ Акатуй!
— Ну во-от… Будто уцененный какой-то!
Один за другим, мы с Кореньком забрасывали Профессора примерами все длиннее и заковыристей. Сперва Коренёк пытался записывать за ним и проверять, да тут же и бросил: к фокусам Профессора было не подкопаться. Вскоре мы уже просто вываливали на него все, что в голову взбредет, и он, ни секунды не медля, возвращал нам все те же звуки в обратном порядке.
— Кру-уто… Нет! Даже слишком круто, Профессор! — воскликнул пораженный Коренёк. — Вы должны выступать на публике. Вам есть чем гордиться! Почему вы так долго скрывали свой дар? У вас какой-то хитрый план?
— Гордиться? — удивился Профессор. — Не смеши меня, Коренёк! Да чем же тут можно гордиться? Тем, что Ютака Энацу теперь — Уцанэ Акатуй?
— Как это — чем гордиться? Вы можете удивлять людей! Все будут радоваться, ждать с вами встречи…
Профессор смущенно уставился в пол.
— Спасибо… — вымолвил он еле слышно. И положил ладонь на макушку Коренька, будто специально вылепленную так, чтоб на ней было уютно покоиться чьей-то ладони.
— От такого навыка никому ни малейшей пользы! Ты — единственный, кто меня за него похвалил. И этим я очень сильно горжусь!
В итоге палиндром, сочиненный Профессором для домашки, гласил:
«А чаду рад лес, и чисел дар — удача!»
Еще один талант Профессора заключался в том, что он умел находить в небе первую звезду. Наверно, на всей Земле не нашлось бы человека, способного еще быстрее отыскивать первые звезды на полуденных небосводах.
— О! — воскликнул он однажды после обеда, вглядываясь из своего кресла-качалки в залитую солнцем синеву за окном. Решив, что он говорит сам с собой, я ничего не ответила. Но он снова вскрикнул и указал нетвердой рукой в небеса:
— Первая звезда…
Бормотал он это скорее самому себе, но раз уж куда-то показывал, я отвлеклась на секунду от кухонной суеты и проследила за его указующим перстом, морщинистым, с кромкой грязи под ногтем. Однако не увидела ничего, кроме пустоты между клочьями облаков.
— По-моему, для звезд еще рановато… — робко отозвалась я.
— Но они готовятся. А самая первая уже здесь! — пробубнил он, так и не обернувшись. И, уронив руку, погрузился обратно в дрему.
Зачем ему было так нужно отыскивать ее каждый день, я не поняла до сих пор. Может, сам процесс поиска успокаивал его нервы? Или то была просто привычка? Так или иначе, вопрос, откуда такая способность у человека, который и еды-то в собственной тарелке не видит, так и остался открытым.
Что бы вокруг ни случалось, из полудня в полдень он задирал стариковский палец и указывал на некую точку в бездонном небесном пространстве. Не различимую никем, кроме него самого, но всякий раз неповторимую и единственную.
Рана у Коренька вскоре зажила, а вот угрюмая замкнутость не проходила. В обществе Профессора, когда мы были втроем, он еще держался как обычно. Но едва оставался со мной наедине, тут же уходил в себя и на все мои расспросы бурчал что-то невразумительное. Когда его бинты совсем истрепались и потеряли всякую белизну, я присела перед ним на корточки и опустила голову.
— Прости меня, — сказала я. — Если я и правда не доверяла Профессору хоть на секундочку, то… я была неправа. Мне стыдно, и я прошу у тебя прощения.
Я боялась, что он так и продолжит меня игнорировать. Но нет, он повернулся ко мне с необычайно серьезным видом. И, выпрямив спину, принялся теребить узелок на своей перевязке.
— Ладно. Принимается. Но знай: того дня, когда я порезался, мне не забыть уже никогда! — торжественно объявил он, и мы пожали друг руку руки.
Эти два несчастных стежка не исчезли у Коренька, даже когда он вырос. Два бледных шрамика между большим и указательным пальцами [18] так и служат ему не только упреком за жуткий испуг, сразивший Профессора в тот злополучный день, но и свидетельством того, что с тех пор он не забывает о Профессоре никогда.
Однажды, прибираясь на стеллажах в кабинете, под завалами фолиантов у самого пола я наткнулась на большую жестяную коробку из-под печенья. С трудом открывая заржавленную крышку, я внутренне содрогалась: а вдруг там какие-нибудь заплесневелые бисквиты? Но коробка оказалась битком набита бейсбольными карточками [19].
Их было не меньше сотни, втиснутых в эту жестянку так плотно, что я с трудом вытащила одну. Можно было не сомневаться: хозяин этой коллекции берег ее как сокровище. Все карты — в полиэтиленовых обложках: ни отпечатка пальца, ни помятости, ни потертого уголочка. Ни одна не развернута обложкой вперед или «вверх ногами». Табличками, подписанными от руки («Питчеры», «Вторая база», «Лефтфилд»), все они разделялись на секции, а внутри каждой секции располагались еще и в алфавитном порядке по именам. И все эти имена — от первого до последнего! — принадлежали игрокам «Тигры Хансина». Сохранилось все безупречно и выглядело как новенькое. Но что самое поразительное настолько полной, совершенной коллекции, наверно, не смог бы собрать даже самый дотошный библиотекарь на свете.
И тем не менее фотографии на них были в основном черно-белые, а все подписи с датами — из старых времен. Такие эпитеты, как «Ёсио Ёсида — monsieur Зала Славы» или
