Любимое уравнение профессора - Ёко Огава

«Минóру Маруя^′ма: лучший питчер столетия», я еще понимала, но что значит «Дьявольский радужный мяч Тадáси Вакабая^′си» или «Запредельное милосердие Сё Кагэýры», представить уже не могла, хоть убей.

И только один игрок не стоял со всеми по алфавиту, а занимал отдельную секцию: «Ютака Энацу». Все карточки с ним хранились в отдельном углу жестянки, да не просто в полиэтилене, а в твердых пластиковых обложках. Но при любых позах на самых разных портретах — это был совсем не тот Энацу с брюшком, которого знала я. На любой из этих карточек он был стройный, неустрашимый — и, само собой, исключительно в униформе «Тигров Хансина».

Весь игровой профиль Энацу, вся его статистика были распечатаны на карточках микроскопическим шрифтом. Вот он стоит, положив на колено перчатку, и ждет сигнала. А вот он в полном винд-апе [20]. Вот — за пару секунд до броска: опустив руку с мячом, буравит взглядом перчатку кэтчера. А вот он — на питчерской горке, настороженный, точно ангел-хранитель перед воротами храма. Но всегда в полосато-тигриной форме и с совершенным числом 28 на спине и груди.

Возвратив все карты в коробку, я закрыла крышку — с не меньшим трепетом, чем когда открывала ее. А в тех же завалах, копнув поглубже, обнаружила еще и стопку тетрадей. Судя по линялой бумаге и поблекшим чернилам — из той же эпохи, что и бейсбольные карточки. Под многолетним гнетом фолиантов все обложки повыгнулись, скреплявшая их бечевка ослабла, страницы где скомкались, а где вообще расползлись.

Я перелистывала эти тетради одну за другой, но надписей на человеческом японском не находила. Перед глазами порхали сплошные цифры да буквы заморских алфавитов. Загадочные геометрические фигуры перемежались кривыми графиков и столбиками диаграмм. Почерк Профессора я распознала мгновенно. Разумеется, в молодости он писал куда живее и разборчивее, но четверка все так же завязывалась узелком посередине, а пятерка уже знакомо кренилась носом вперед.

И даже прекрасно осознавая, что для любой домработницы нет ничего постыднее, чем рыться в личных вещах хозяев вверенного ей дома, я все-таки засунула свой любопытный нос в эти тетради, прежде всего соблазненная их красотой. Формулы змеились по их страницам в разные стороны, не соблюдая строк, и, как только упорядочивались в виде некоего вывода, тут же вновь разветвлялись из какого-нибудь совершенно случайного места. По бумаге так и прыгали какие-то стрелки, символы √, Σ и прочие непостижимые для меня закорючки, то сливающиеся в нечитабельную кашу, то частично изъеденные насекомыми, но все так же невероятно прекрасные.

Никакого смысла, сокрытого в них, я, конечно, не считывала. Но продолжала зависать над этими формулами, не в состоянии оторваться. Мой пытливый взгляд отчаянно выискивал то, что я уже понимала. Не на этом ли пике числовой волны и доказывается гипотеза Артина, о которой Профессор рассказывал накануне? Вот здесь — кто бы сомневался! — он резвится со своими ненаглядными простыми числами. А вот эти каракули похожи на тезисы для благодарственной речи при получении 284-й Ректорской премии… Своим дремучим нутром я чуяла в этих загадочных символах очень многое. Страсть карандаша, ставящего жирный крест на ошибке. Уверенность пальцев, дважды подчеркивающих верную мысль. И все эти ощущения, волна за волной, просто-таки уносили меня на край света.

Листая все дальше и вглядываясь все глубже, я начала замечать и торопливые ремарки, разбросанные там и сям в уголках страниц:

Напоминалочки эти, мелкие и обрывистые, порой выплывали посреди сложнейших расчетов, но, в отличие от записок на профессорском пиджаке, обладали куда большей жизненной силой. В каждой из них еще молодой, незнакомый мне Профессор обнажал свой меч и бросался в очередную схватку за жизнь.

Что же случилось в 14:00 у входа в библиотеку? И кто такой N? Я помолилась в душе за то, что их встреча пошла Профессору на пользу.

Я гладила выцветшие страницы и чувствовала, как написанные им формулы уже сами тянутся за кончиками моих пальцев. Вот они выстраиваются в длинную цепь, которая срывается с бумаги вниз и проваливается мне под ноги. Ухватившись за эту цепь, я спускаюсь все ниже и ниже в бездну. Все материальное вокруг меня исчезает, свет меркнет, звуки стихают. Но мне не страшно. Ведь я отлично знаю: путь, который указывает Профессор, обязательно приведет меня к вечной, ничем не искажаемой Истине.

С благоговейным трепетом я вдруг ощутила, что земля, которая держит меня, сама зиждется на куда более глубоких мирах. Постичь которые можно, только если спускаться вниз по таким вот цепям из чисел, ниже и ниже — туда, где слова лишаются всякого смысла, где уже и не разобрать, падаешь ли ты в бездну или восходишь к заветной цели. Где наверняка ты знаешь только одно: твоя цепь связывает тебя с Истиной.

Но едва я перевернула последнюю страницу последней тетради, как цепь моя оборвалась, и я зависла в кромешной тьме. А ведь казалось, еще немного — и я доберусь до заветной цели! Но сколько я ни таращилась во мглу, больше хвататься было не за что.

— Прости, что отрываю… — позвал меня Профессор из ванной. — Ты не могла бы помочь?

— Бегу! — откликнулась я как можно веселее. И мигом задвинула все свои находки обратно в небытие.

В конце мая, едва получив зарплату, я купила три билета на бейсбольный матч. «Тигры» против «Карпов», 2 июня. На стадионе нашего городка «Тигры» выступали от силы два раза в год, и пропусти мы эту игру — следующий шанс их увидеть подвернулся бы не скоро.

Коренёк же бейсбольного матча не видал еще никогда. Если вспомнить, он вообще не бывал ни в музее, ни в кинотеатре, ни в любом другом развлекательном заведении, не считая единственного похода с бабушкой в зоопарк. С момента, когда он появился на свет, я была так заморочена вопросами нашего с ним выживания, что наслаждаться радостью материнства даже не приходило мне в голову.