клеиться – такой отпор получил! Сам же рассказывал. Надо отдать ему должное, он рассказывал всем и всё – и о победах, и о поражениях. Причём о сокрушительных тоже. В нём ничего не держалось. Валька выгнала его пинками, когда он, зайдя якобы за солью, попытался её лапать. А потом ещё и прославила на всю общагу – в красках описав и показав, как это было, на общей кухне. Вот девчонки потешались! Особенно те, кто сами так поступить не смогли или не захотели, – так злорадно думала Людмила.
А вот Ромка мог ей понравиться. Хотя вряд ли у них бы завязался роман. По слухам, Валька была любовницей самого Зуева – пожилого и могущественного директора магазина № 1 на Октябрьской площади, который был аж депутатом Моссовета и, говорят, подпольным миллионером. А что, запросто! Он уже лет тридцать возглавлял «первый», даже директором торга отказался стать. Магазин с самой большой проходимостью – только мяса две тонны в день продают, а колбасных изделий, а рыбный отдел! Только у него бывают осетрина, севрюга и даже чёрная икра! Да вообще весь дефицит туда везут – они же и членов Октябрьского райкома партии отоваривают! Очень похоже, что она действительно с ним живёт, иначе как объяснить, что и комната у неё отдельная, и замдиректора в двадцать два года стала, причём в перспективном «пятнадцатом», где директриса предпенсионного возраста. И есть информация, что она уже весной должна комнату в коммуналке получить. Нет, не решится она шашни в общаге устраивать, когда комната и прописка на кону!
Так одну за другой она перебрала всех заметных соседок по общаге. У всех нашлось алиби. Подумать на какую-нибудь серую мышку ей не позволяло самолюбие. В конце концов она решила, что он сам проколется. В общаге шила не утаишь.
Ромка же после объяснения испытал облегчение. Это решение зрело в нём давно, и неожиданно появившаяся Ленка была здесь ни при чём. Их связь нельзя было назвать романом. Скорее деловые отношения включали в себя элемент секса как нечто цементирующее совместную противозаконную деятельность, привносящее в неё так необходимые нотки доверия. На самом деле секс случился ещё лишь однажды после того первого раза. Всё произошло там же, в кабинете, так же быстро и скомканно и опять по её инициативе.
К объяснению с Людмилой его скорее подтолкнуло какое-то невнятное беспокойство, поселившееся в душе с началом новой, взрослой жизни и ещё усилившееся, когда он вступил на тропу бизнеса по-советски. Где-то глубоко внутри он чувствовал, что делает что-то не то, что-то неправильно, что-то противоречащее внутреннему моральному кодексу. Рассматривая все вновь появившиеся в жизни факторы по отдельности, нельзя было с определённостью сказать: вот это неправильно и плохо, исключи его из жизни – и обретёшь спокойствие.
Учёба, которой он не уделял должного времени и явно не преуспевал, – да, его это грызло, он со страхом ждал первой сессии. С другой стороны, а как добавить – времени катастрофически не хватало, он и так отрывал ото сна. Лекции пропускал, конечно, зато на семинарах был активен. Одногруппницы – да, у него же и в группе одни девочки, лишь трое парней – с явным неудовольствием наблюдали, как он оживлённо дискутирует с преподавателями, да что там, даже спорит. При этом сами преподаватели относились к такой манере с большим пониманием и демократичностью, с удовольствием поддерживали полемику, порой далеко отклоняясь от темы занятий.
Работа, которая ему очень не нравилась и которой он, очевидно, не нравился тоже, – так куда деваться, он обязан ей и пропиской, и ночлегом.
Спекуляция, или фарцовка, – вот что было явно лишним в жизни правильного комсомольца-пролетария и студента-вечерника, но, как выяснилось, таковы реалии взрослой жизни, где нужно отвечать на вызовы и принимать трудные решения, чтобы не остаться на обочине, когда удалая тройка промчится мимо! А правильных комсомольцев вокруг не наблюдалось днём с огнём! Конечно, необязательно было так стремительно наращивать объёмы, соответственно увеличивая риск, но он привык: если взялся за дело – делай лучше других или не делай вообще. Уж если бить, то вали с ног – меньше шансов, что обратка прилетит.
Всё по отдельности находило объяснения. А на душе неспокойно. Отношения с Людмилой. А что? Не он же инициатор. Напрягает? Так сведи к минимуму – надо же физиологическую потребность отправлять. Она для этого подходит – лучше не придумаешь! А вот тут-то и вылезает гниль. Она, несмотря на всю свою взбалмошность, очень искренна с ним. Отдаётся без оглядки. Любит как умеет. Она не виновата, что тебе её мало – не в плане секса, а по жизни. Нельзя использовать любовь, если не готов ответить той же монетой. Лучше сейчас разрубить этот узел, даже если потом будешь жалеть и скучать по её ласкам. Ты всё равно не любишь, так будь честен и с собой, и с ней. Неправильно брать и не платить.
Объяснился – и полегчало. Он ещё не знал, какую цену придётся заплатить за свою честность.
* * *
– Васильева, пошли обедать. От работы кони дохнут!
Голова в мелких кудряшках просунулась в дверь и позволила себе идеологически не выверенную фразу, лишь убедившись, что на кафедре никого, кроме подружки-лаборантки, не наблюдается. И оказалась очень неправа – она поняла это, увидев круглые от ужаса Сонькины глаза. А вслед за ними – выходящего из-за шкафа с подшивкой периодики в руках Григория Алексеевича Фурсенко, доцента кафедры зарубежной политэкономии, а по совместительству секретаря парткома факультета. Голова панически застыла, не зная, спасаться бегством или сдаваться на милость строгого судьи.
– Заходите, милочка. Что ж на пороге-то застыли? Если не ошибаюсь, вы Ирина Блажко, дочь Ивана Савельича?
– Да, извините, я думала, тут никого нет, – совсем смешалась ещё мгновение назад столь бойкая девица.
– А тут никого и нет. Только я и ваша подруга, – ехидно подначил вредный Григорий Алексеевич, привыкший извлекать выгоду из любой ситуации. – Странно, что так рассуждает дочь очень уважаемого мною Ивана Савельича, отвечающего как раз за воспитание московской молодёжи. Разве честный труд, пусть и сельскохозяйственных животных, может служить объектом для насмешек?
У девицы окончательно испортилось настроение. Сущий пустяк грозил перерасти во что-то очень неприятное. Надо же было так нарваться. И главное, на кого – хуже не придумаешь.
– Вы вот что, милочка, передайте наш разговор вашему папе. Я думаю, он проведёт с вами беседу по-отцовски. А заодно моё искреннее почтение.
Вот же мерзавец – на пустом месте выдоил, что теперь второй секретарь московского горкома
